У подножия Монмартра - Бритта Рёстлунд

Мансебо покидает почти безлюдную улицу и возвращается домой, чтобы хоть немного поспать. Кто знает, что сулит ему наступающее утро? Умерла и пропала, думает Мансебо и слегка вздрагивает. Пусть птичка будет первой и последней жертвой этой истории, бормочет Мансебо, надевая ночное нижнее белье. Он идет на кухню выпить стакан воды, а возвращаясь в спальню, видит, как Фатима быстро закрывает глаза, увидев, что муж смотрит на нее.

– Не спишь? – спрашивает Мансебо.

Фатима не отвечает. Мало того что она ходит за занавеску к табачному торговцу, так она еще и притворяется мертвой, как лисичка из сказки, думает Мансебо и укладывается рядом с женой.

* * *

По улицам и площадям между небоскребами время от времени с гробовой серьезностью проезжали машины военной полиции. На их крышах мерно раскачивались квадраты антенн. Задачей этих машин было успокоить туристов, уверить их в том, что их отпуск не закончится взрывом. Это было единственное их предназначение.

Пройдя мимо машин, я направилась к эскалатору метро, приветственно помахав продавцу цветов. Это взаимное приветствие вошло у нас в привычку. Парень всерьез вообразил, что он является связующим звеном между двумя влюбленными; это было хорошо по нему видно. По какой-то причине мне нравился этот его грех, и я раздумывала, как мне в будущем реагировать на цветы. Они, несомненно, всегда будут связаны с моей странной работой. Грех может нравиться.

Я подняла над головой сегодняшний букет, состоявший из трех скромных пионов, связанных широкой розовой лентой, а продавец вскинул вверх большой палец. Естественно, этот букет предназначался Юдифи, которую в последнее время я баловала цветами. Мне показалось, что лента букета хорошо подойдет к ее имени.

Прежде чем войти на кладбище, я бросила взгляд на уличные часы. Мне оставалось полчаса до того, как настанет время ехать забирать сына из детского сада. В этот день на кладбище было необычайно тихо. На скамейке возле кладбищенских ворот сидела пожилая пара, обмахиваясь газетами. Проходя мимо, я улыбнулась им.

Несмотря на то что была здесь всего лишь несколько раз, я могла уже найти дорогу к могиле Юдифи с закрытыми глазами.

Как только подошла к скромному серому камню, я сразу поняла, что на могиле что-то неуловимо изменилось. Что-то было не так. Я оглянулась, потом снова присмотрелась к могильной плите. Да, что-то изменилось. Но тем не менее Юдифь Гольденберг по-прежнему родилась в 1916-м, а умерла в 1992 году. Только увидев засохший букет на соседней могиле, я поняла, что меня насторожило. В прошлые визиты мне приходилось убирать старые букеты для того, чтобы положить на камень свежие цветы. Теперь в этом не было нужды. Старый букет был убран. Но, наверное, в этом не было ничего странного. Может быть, букет унесло ветром или его убрал служитель кладбища. Могилы время от времени оскверняют, так что тем более нет ничего удивительного в том, что с камня исчез старый засохший букет.

Я посмотрела на компостную кучу, но старого букета там не было. Тем не менее на камне остались следы цветов. Опавшие лепестки, словно конфетти после отшумевшего праздника, усеивали дорожки, ведущие в глубину кладбища.

Я не стала, как обычно, аккуратно укладывать цветы на камень, а лишь небрежно бросила их на него. Я хотела доказать самой себе, что не являюсь рабой этих проклятых цветов, что они не имеют надо мной власти – несмотря на то, что они именно и обладали такой властью. Я вытеснила из сознания то обстоятельство, что мои походы на кладбище были попыткой уйти от неприятной реальности.

Цветы оставили следы на моих руках – белые полосы и пятна. Я очень крепко их держала. Мне даже пришлось потереть пальцы, чтобы они снова приобрели нормальный цвет. К могиле подошел какой-то человек. Сначала я не обратила внимания на то, как он выглядит, он подошел сбоку, и я восприняла его как размытую неясную тень. Вся бдительность, вся осторожность, которую я соблюдала в последние дни, покидала меня, когда я приходила на кладбище. Мертвые не могли на меня напасть. Кладбище – это свободная зона. Может быть, поэтому я слишком поздно заметила этого человека. Слишком поздно, чтобы успеть защититься.

Он выглядел так, словно был готов если не пригласить меня на танец, то, во всяком случае, предложить прогуляться по кладбищу. Вместо всего этого человек сильно схватил меня за руку и, толкая перед собой, повел по дорожке. Я попыталась вырваться, но он, несмотря на свой почтенный возраст, держал меня мертвой хваткой. Я могла бы пнуть его, закричать, я могла бы, в конце концов, вырваться, но во всем его облике было что-то жалкое и беззащитное. Мне показалось, что этот старик меня с кем-то перепутал. Такое было вполне возможно. Может быть, он был слепой. Может быть, у него болезнь Альцгеймера. Поэтому я не стала сопротивляться и позволила ему провести меня несколько метров до кладбищенских бочек с водой. Там мы остановились.

– Простите, что вам угодно? – спросила я.

Даже не удостоив меня взглядом, он влепил мне увесистую пощечину. У него был режущий, беспощадный взгляд, несмотря на то что ему, без сомнения, было не меньше семидесяти. Он был не по погоде одет в длинный черный пиджак и серые брюки. Обут в до блеска начищенные туфли. На голове его была черная шляпа. Рисовавшийся моему воображению безобидный старик в мгновение ока превратился в опасного психопата, в преступного безумца, которого можно лишь презирать. Я отступила на два шага.

Я была не напугана, а потрясена. Охваченный страхом человек часто действует, интуитивно подчиняясь логике, но потрясенный человек лишен такой способности. Поэтому я продолжала стоять и во все глаза смотреть на него. Я могла бы его одолеть, несмотря на рост и комплекцию. Выглядел он хилым и слабым. Он, конечно, мог дать мне пощечину, но этим и ограничивались его возможности. Я могла бы толкнуть, ударить его, и это могло кончиться для него смертью. Я могла бы убежать, и это означало бы мою свободу. Но я продолжала стоять как вкопанная. Во мне вскипела злоба, и, хотя она не способствует логическому мышлению, по меньшей мере помогает действовать.

– Что ты себе позволяешь? Какого черта тебе надо?! – закричала я.

– Вам.

– Что?

– Я, во всяком случае, заслужил, чтобы ко мне обращались на «вы».

Он не был слепым. Он очень метко приложил ладонь к моей щеке. Он ни с кем меня не перепутал. Он был сумасшедший. Таких всегда хватает в любом большом городе. Надо было срочно уходить отсюда. С такими людьми нет смысла спорить и в чем-то их убеждать. Доводы разума здесь бессильны. Если человек не может понять ответа безумца, то это хороший знак, ибо он означает, что сам этот человек все еще нормален.

– Если ты еще раз до меня дотронешься, я вызову полицию. Убирайся! – крикнула я.

Он продолжал стоять на месте. Его холодные как лед голубые глаза смотрели на меня в упор. Он не был слеп, но глаза были подернуты пеленой. Казалось, что на самом деле его здесь нет и он витает где-то далеко отсюда. Мне хотелось броситься на него, толкнуть, ударить так, чтобы он упал навзничь, ударился головой о камень и умер. Однако в его наружности было нечто, заставившее меня пощадить его. Я вспомнила своего соседа, но мне не хотелось поворачиваться спиной к этому человеку. Я просто не могла на это отважиться. Поэтому попросила его уйти. Даже у такого слабого и больного безумца может оказаться оружие.