Камни Господни - Михаил Строганов

— Наша взяла! — радостно закричал перемазанный кровью Строганов и, рванувшись вперед, одним ударом приклада раздробил волчью голову. Метнувшегося на него зверя, огромного и еще сохранившего силы, остановил двойной выстрел. Карий опустил пистолет:

— Прав был твой брат Семен, одна бьет в голову, другая — в сердце.

— Братцы! — истошно завыл казак. — Дозвольте мне ентого кончить! Ведь тогда он, сука, Акулину мою загрыз!

Казак уверенно пошел на зверя, ловко крутя перед собой саблею. Мгновение — удар, который неминуемо развалил бы пополам зверя, но волк ловко вынырнул из-под клинка и сбил казака с ног.

— Братцы, выручай, давит! — что есть мочи вопил Василько, вцепившись пальцами в волчью глотку.

Строганов было подался вперед, поднимая для удара пищаль, но Карий его остановил и молча бросил казаку драгу. Острие больно кольнуло в ногу, Василько вскрикнул, перехватил руку и вогнал стальное жало по самую рукоятку. Волк все еще продолжал давить казака, хрипя и захлебываясь кровавой пеной, клацал зубами, пока не ослаб, забившись в тяжелых судорогах.

— Кончено! — Строганов тяжело осел в снег. Оглядев собравшихся, перекрестился. —Десятерых наших положили… Давай, ребятушки, посчитай, сколь их самих было.

Карий отыскал Пахомку на убитых первым залпом переярках. У мальчика был перекушен затылок — смерть была почти мгновенной, поэтому он вряд ли успел понять, что с ним произошло: сердце переполнял восторг победы, гордость перед отцовой памятью. Наверняка думал о матери, о том, что после дела жить станут в достатке, что их горюшко осталось позади. Тут и настигла его смерть, словно ком снега, свалившийся за шиворот с еловых веток.

Мужики скидали волков к идолу, а своих — поодаль, под наспеххрубленным шалашом.

— Двадцать четыре! — Строганов радостно хлопнул по плечу Карего. — Никогда такой стаящи не видывал! Кажись, посекли всех подчистую!

— Эй, ты что удумал?! — Данила подбежал к застрельщику, приноравливающемуся снимать волчьи шкуры.

— Не видишь, что ли, волков деру! — недовольно буркнул Илейка. — Вона, каков мех! Зазря ему, что ли пропадать?

— Пошел вон!

Илейка встретился с взглядом Карего и, чертыхаясь, отполз в сторону:

— Исшо один… недобитый…

Капище заложили сучьями и хвоей почти до самого верха, так, что над образовавшейся горой торчала одна лосиная голова, словно парящая в утренней просини.

— Что, ребятушки, запалим? — возбужденно спросил Строганов.

Огонь осторожно лизнул сложенные ветки, пробежал по хвое, радостно понесся по бересте и разом объял все капище. Василько с ужасом смотрел на огромный костер, в пламене которого вместе со свистящей хвоей жадно шипела горящая плоть. Он подошел к Строганову и тихонько шепнул ему на ухо:

— Видишь, Аникиевич, как аукается Масленица.

Убиенных развозили по домам на тех же санях, что затемно везли их, еще живых и здоровых, на волчий лов. Теперь, сложенные в розвальни друг на дружку, накрытые мертвецкой рогожей, одни казались умиротворенными и просветлевшими, лица других были обезображены от боли и страха. Они возвращались к своим женам и детям, к своей родной крови в последний раз, но для самого главного, что могло ждать в этом мире. Их тела, окончившие земной путь, надлежало обмыть водой и, умастив настоем душистых трав, обрядить в смертную одежду из белой холстины, непременно шитую живыми нитками без узлов, намоленную и наплаканную во время рукоделия. Затем, чтобы душа покойного улеглась с миром, его обвывали родичи и оплакивали соседи, и только после этого везли на отпевание в церковь.

Отвезти мертвого Пахомку вызвался сам Григорий Строганов. Положил в сани мальчика, накрыл холстиной, перекрестился:

— Ты уж, Пахомий, не взыщи, прими мою службу возничего.

На проезжавшего купца таращились бабы:

— Ульяне какая честь-то выказана!

— И то правда: сироту безродную сам Строганов везет!

— Теперь деньжищ без меры отсыплет!

— Озолотится баба!

— Для того мальца на верну смерть и посылала!

— Да ну?!

— Грех-то какой!

— Раньше в худой землянке без пола жила!

— Теперь как барыня заживет!

— Мужики липнуть начнут, как мухи на мед!

— Какой уж там мед?

— Знамо какой, серебряный.

— Холостых нонче, хоть пруд пруди…

— И все голозадые!

— Того и гляди, поминки справит, да замуж выйдет!

Бабы, прикрывая варежками лица, заглядывались на удаляющиеся сани с Григорием Аникиевичем.

Строганов остановился у низенькой избы. Тянул время, ждал — Ульяна не выходила. Осторожно слез с саней, медленно вошел в избу, перекрестился на образа.

Ульяна, в черном, как монашка, сидела на лавке, безжизненно опустив руки.

— Я тут… сына твого привез, — сказал Строганов запнувшись. — Иди, встречай. — Спохватившись, что сказано не так, размашисто перекрестился. — Прости, Господи! Прости, Ульяна! — Помолчав, добавил. — Забирай сыночка своего. В санях он мертвым лежит.

* * *

Карий пришел в храм последним, после того как отпевание уже началось, и когда исполненные болью глаза родичей перестали вглядываться в лица покойных, а устремились на проводящего обряд священника, на строгие образа и дальше, сквозь них — к Богу.

Данила не хотел видеть этих глаз. Не оттого, что чуял вину, не потому, что искал себе оправдания или раскаяния. Каждый раз, когда доводилось смотреть в заплаканные глаза сирот и вдов, чувствовал в себе лютый холод, словно под взглядами коченела душа, рвалась из ледяного плена, да только высвобождалась кусками.

Карий не знал, как выглядит ад, но врата в преисподнюю запомнил хорошо, стоя мальчиком в толчее кафинского невольничьего рынка. Тогда, ребенком, Данила усомнился в том, что есть Бог. Нет, никого нет в мире: есть только ледяное, душащее одиночество. Вокруг — скользящие тени и дьяволы. Сытые, бесцеремонные, злые, наряженные в парчу и атлас, с массивными перстнями на толстых пальцах-червях. Выбирают тела и души не спеша, подробно разглядывая, бьют по щекам стыдливых, тут же толкуя о цене девичьего срама. Потом тычат плетью в найденные изъяны, плюют живому товару в лицо, сбивая продавцам цену. Но самое страшное ждет того, кто не был продан. С вечерней зарей приходили уборщики трупов. Тогда хозяин рабов Солейман выбирал тех, чье содержание стоило дороже жизни, и небольшой палицей пробивал им головы, чтобы мертвых уволокли длинными крючьями, очищая рынок живым, которых до утра ждала длинная, как Млечный Путь, общая цепь.

Там же, на невольничьем рынке, убили его мать. И не потому, что она была больна или стара, просто хозяин заспорил с покупателем о цене, сказав, что за его деньги готов продать разве что ее кожу. Покупатель согласился…