Ласточка - Наталия Терентьева

– Не понимаю, – неожиданно для себя сказала Анна. – Зачем мне это новое мучение, этот мальчик?

– Молись о том, чтобы претерпеть эту новую для тебя боль, – тут же подхватила настоятельница.

– Вот так просто? – поразилась Анна.

– Жизнь во Христе и сложна, и невероятно легка одновременно, – широко улыбнулась настоятельница, легко перекрестилась и ушла.

Анна побрела в другую сторону от трапезной – она видела, что туда замчался мальчик, который всё скакал, скакал неподалеку во время их разговора, играл с котами, потом увидел, как кто-то вышел из трапезной с корзиной, полной свежевыпеченных коврижек, уловил запах и ловко проскользнул в открытую дверь.

То есть она все время исподволь наблюдала за мальчиком… То есть он не дает ей покоя… То есть ей это дано для… Для чего? Все ли, что с нами случается, нам для чего-то дается? Нет, конечно. Иначе как быть с тем, что ломает нашу жизнь? Гибель Артема тоже ей для чего-то дана? Анне уже говорили здесь, пытались говорить, что так Господь ее испытывал. Спасибо, не надо нам таких испытаний. Круг, знакомый круг мучительных попыток разума постигнуть непостижимое.

Может быть, те, кто когда-то давно сказал: «А ты просто верь», тоже прошли этот круг? И не раз? Споткнулись, уткнулись во что-то совершенно непонятное, несправедливое, невозможное, искали, метались, а потом вдруг поняли: ничего не пытаться понять – это же самое простое и приятное. И стали учить этому других.

Анна зашла в трапезную и сразу поняла, где сейчас тот мальчик. Около него оживленно сновали монахини. Он сидел перед огромной для него тарелкой супа и жадно, неопрятно ел.

Очень неприятный мальчик – твердо сказала себе Анна. Рядом с ним она увидела молодую женщину, и только по тому, как она была одета, и еще по подбитому глазу Анна поняла, что это и есть его мать. Лет ей было на вид непонятно сколько. От двадцати пяти до сорока пяти. Но это не тот монашеский стерильный возраст, который появляется от святости, воздержания, многочасовых молитв, многодневных постов, чистоты помыслов – настоящей чистоты, она таких видела, с незатуманенным мирскими мыслями сознанием, не все монахини такие, но на самом деле такие есть. Нет, это вовсе не то. Это болезненно-непонятный возраст. Опухшие губы – губы-то почему у нее так распухли? – целиком отекшее лицо, заплывший глаз с огромным синяком, заползающим на висок, стекающим к носу сине-зеленым пятном, тонко выщипанные пегие брови (тем не менее думала о красоте…), худая бледная шея, торчащая из бесформенного пронзительно-голубого свитера, выделяющегося из монашеских одежд невыносимо ярким пятном, руки желто-восковые, в каких-то красных пятнах…

Анна несколько секунд не могла оторвать взгляд от этого ужасающего существа и лишь потом опустила глаза. Да, молиться. И правда. А что тут поделаешь? Тем более что это гораздо проще, чем пытаться что-то изменить. Искренне молиться тяжело, но можно постараться себя заставить. Молитва – это душевный труд.

Анна отогнала неожиданно пришедшие в голову мысли о своей семье. Последнее время они стали как-то приходить чаще. Но Анна уверенно отгоняла их. Нет, она живет так, как решила, так ей лучше. Все равно им бы с ней было плохо. Потому что она не хочет жить обычной жизнью. Не хочет радоваться, заниматься глупостями, по воскресеньям ездить на природу, готовить ужины, смотреть, как с завидным аппетитом ест Ника и что-то рассказывает, смеясь. Нет, нет и еще раз – нет.

Женщина тем временем встала и куда-то пошла, осторожными шажками, как будто боялась упасть или разбить что-то невидимое, что она несла в руках. Мальчик, раскрасневшийся от обилия теплой еды, перемазанный борщом, который наварили сегодня сестры, остался сидеть за столом, напевая и катая хлебные шарики по столу. Монахиня, сидящая рядом, наклонилась к нему и что-то тихо сказала. Мальчик удивленно поднял на нее глаза, оставил кусок хлеба, стряхнул крошки с рук, вытер рукавом рот. Посидел еще немножко, потом, быстро оглянувшись, взял несколько кусков хлеба и, перепрыгнув через лавку, на которой сидел вместе с монахинями и послушницами, побежал к выходу. Мать его так и не вернулась.

Анна вздохнула и отодвинула пустую тарелку. Хорошо, что полполовничка налила всего. Нет аппетита. У нее и так аппетит плохой, а сегодня вообще нет. И мысли лезут и лезут. Съездить на кладбище к матери и Артему… Но для этого нужно возвращаться в Москву, а она делать этого не будет. Она и так чувствует себя очень близко к ним. Эта дверь как открылась, так и не закрывается вот уже два года. Иногда у Анны возникает ощущение, что и двери никакой нет, просто она стоит на краю, где смыкаются два мира – мертвых и живых. Стоит шагнуть – и она уйдет из этого мира навсегда. Такое желание никогда не приходило ей в голову, даже в самые черные дни. Но это чувство не покидает ни на минуту. Вот он, это другой мир, где Артем, где мама, где их души… Хотя бы в это Анна верит. Иначе вообще невозможно жить.

Ника увидела краем глаза, как Кирилл смотрит на нее, смешно выдвигая вперед челюсть и хлопая ресницами. Ресницы у него, конечно… на двоих росли, одному достались. Зачем только мальчику такие ресницы?

Ее размышления прервал громкий крик:

– Народ! Здесь стрелка!

Ника с Кириллом переглянулись, не веря своим ушам. Знакомый голос, веселый, грубоватый.

Ника первая приподнялась, охнув от боли.

– Да ч-черт…

– Держись за меня, – прошептал Кирилл, на всякий случай не повышая голос. – Что, выходим?

– Конечно. Это же Борода, точно.

– Давай подождем, убедимся… Обнимай меня за шею!

– Я тебя не обнимаю, – прошептала Ника. – Я просто держусь, так удобнее…

– Вот я и говорю… – Кирилл сам неловко взял ее за талию. – Болит нога?

– Когда ты меня за бок щиплешь, то болит бок.

– Извини… – Тут же растерявшись, Кирилл убрал руку.

– Ладно! – тихо засмеялась Ника. – Вон и все остальные…

Она прыгнула на одной ноге, держась за Кирилла, и чуть не упала, зацепившись футболкой за ветку.

– Картина маслом!.. – развела руками Борода. – Какие люди без охраны! А что вы вдвоем за камнем-то делали? По одному я еще понимаю…

– Даша! – укоризненно сказала Ника. Она видела, как Паша, вышедший на маленькую площадку с тропинки, стал мгновенно пунцовым – то ли от Дашкиных слов, то ли от того, что увидел Нику, обнимающую Кирилла за шею.

– Ой, что у тебя с ногой? – спросила Верочка, весь нос и лоб которой были покрыты крохотными капельками пота.

– Сломала, наверно, – сказала Ника.

– Сломала? – Даша подошла к ней, отодвинула Кирилла, сама переложила Никину руку себе на плечо. – Как это ты умудрилась? Ну-ка… сядь вот сюда.

Ника осторожно села на выемку в скале.

– Дай-ка я посмотрю… – Даша несколько секунд изучала Никину щиколотку, пробормотала: – Что-то она у тебя так в сторону-то свернулась… – Потом, без всякого предупреждения, схватилась за щиколотку и рванула ногу что есть силы к себе.