Загадка старого клоуна - Всеволод Нестайко

Труханов остров с хатками, улицами рабочей слободки был какой-то необычный. И дали заднепровские, без Воскресенских и Русановских массивов с белыми домами, без заводских труб, ровные, лесисто-зелёные, тоже были необычными.

Только панорама Подола со множеством крыш как будто бы знакома, хотя, конечно, дома были ниже и больше торчало крестов.

«Механический подъём» спустил нас не в самый низ, как это делается сейчас, а до середины горы.

Оттуда мы уже пешком дошли до суетливого, галдящего Подола. Здесь стоял невообразимый шум. Скрипели телеги, понукали лошадей извозчики, ржали кони, и сотни голосов – гала-галала-галала – кричали, перекликались, торговались, смеялись и ругались…

Куда там даже тому Евбазу!

Весь Подол был запружен телегами, заставлен бесконечными лавками и ларьками, над которыми были натянуты грязные брезентовые тенты и торчали чёрные зонтики.

Посредине рыночной площади возвышалось каменное строение с колоннами и статуей апостола Андрея наверху.

Под этим строением (или ротондой, как его называют архитекторы) был фонтан, где какой-то дядечка сражался со львом.

– Знаменитый подольский фонтан «Самсон», или «Фелициал», – шепнул мне Чак тихо, чтобы не привлекать внимания. – Восемнадцатый век. Его автор – известный киевский архитектор Григорович-Барский, который и родился на Подоле. Этот фонтан недавно был воссоздан специально к 1500-летию Киева.

Около фонтана толпились, толкаясь, люди, в основном увечные, брызгая на себя водой, которая, видимо, считалась целебной.

Мы сели на маленький дребезжащий трамвайчик, и повёз он нас через весь Подол на Куренёвку, мимо грязных немощёных подольских улочек с разбитыми ухабистыми мостовыми, мимо деревянных, крытых железом скособоченных домиков с крылечками под навесами, со ставнями, с белыми вышитыми занавесками на окнах.

За Кирилловской церковью запестрели сады. Началась Куренёвка.

Мы сошли с трамвая и зашагали по тихим улочкам мимо знаменитых куренёвских садов и огородов, которые снабжали перекупщиков всех киевских базаров фруктами и овощами.

Адреса деда Хихини мы не знали. Надо было расспрашивать.

Правда, тогдашняя Куренёвка не отличалась от обычного села. Здесь все друг друга хорошо знали. И первая же встречная молодица – у неё была как будто аккуратно выпиленная треугольная щербинка в переднем зубе, – к которой обратился Чак, сразу указала нам дорогу.

Хихиня жил на поросшем дерезой холме над оврагом в убогой, крытой камышом хатке-курене, может, в одном из последних казацких куреней, которые дали когда-то название Куренёвке.

Прямо возле хаты росла старая высокая раскидистая груша, которая уже почти не родила. Только одна ветка была густо усеяна мелкими жёлтенькими «лимонками».

Больше деревьев во дворе не было. За хатой – небольшой огород. Зато весь двор засажен цветами. И мальвы, и астры, и флоксы, и чернобривцы… Чего только не росло, невзирая на позднюю осеннюю пору.

Молодица, которой было с нами по дороге, пока шли, успела рассказать Чаку, что дед Хихиня – чудак-одиночка, живёт один, бедствует, перебивается с хлеба на воду, но всегда весел, всегда поёт, выращивает цветы и раздает людям. Особенно если видит, что кто-то грустит. Люди считают его ненормальным, но любят. Зовут его Федотом, но все на Куренёвке называют его Хихиней (потому что он всё время хихикает).

Показав курень Хихини, молодица попрощалась и пошла дальше по улице, даже не спросив, зачем гимназисту вдруг понадобился старый куренёвский чудак.

Мы ещё не знали, что будем делать. Точного плана не было. Да и в самом деле – не придёшь же просто так и не спросишь: «А скажите-ка, дедушка, пожалуйста, где растет веселящее зелье, смех-трава, которая делает людей весёлыми и остроумными, способными радостно смеяться и всех веселить».

Если бы можно было – давно б уже люди знали тайну этого веселящего зелья.

Сначала надо хоть просто взглянуть на старика, который якобы знает эту странную тайну. Только дома ли он сейчас? Может, пошёл бродить по лесам, по оврагам, по лугам безо всякой цели, просто так, меряя землю шагами.

Во дворе около хаты никого не видно. И не слышно. Безлюдье.

И вдруг…

– Будьте осторожны! – тихонько (хоть никто и не мог меня услышать) сообщил я Чаку. – Там кто-то крадется!

Чак присел за кустом дерезы.

Дело в том, что я взлетел немного вверх, чтобы осмотреться, и увидел, как от оврага, нагнувшись и воровато оглядываясь, к куреню подкрадывается какой-то господинчик в котелке. На деда Хихиню он был не похож – молодой, аккуратненький, хорошо одетый.

Так же воровато оглядываясь, господинчик зашёл во двор, остановился и замер, прислушиваясь: принял стойку, как охотничий пёс, даже одну ногу задрал. Потом на цыпочках подошёл к двери. Дверь была не заперта. Она тихонько скрипнула, когда господинчик, приотворив её, вошёл внутрь. Его действия были подозрительными. «Неужели шпик?» – подумал я.

Никогда не видел я живых полицейских шпиков.

Пользуясь своей невидимостью, я проник за господинчиком в хату.

Нервничая, он суетливо рыскал по хате, что-то искал: заглядывал во все углы, в закут, в подпол; дрожащими руками открыл незапертый сундук, старый, почерневший, в котором лежало какое-то тряпьё, долго рылся в этом хламе.

Образов в хате не было. Вместо них в углу висела небольшая картина – казак Мамай, скрестив ноги, играет на кобзе, сидя под дубом. Рядом стоит конь.

Господинчик засунул руку за картину.

И вдруг кто-то заиграл на сопилке и послышался смех:

– Хи-хи-хи-хи-хи…

Незваный гость так и застыл перед картиной. Смех доносился неизвестно откуда.

Я аж рот раскрыл. Казалось, что смеётся казак Мамай с картины.

Господинчик в панике завертел головой, оглядываясь во все стороны.

И наконец увидел: с потолка, из квадратного чердачного отверстия выглядывала голова – массивная, седая, с большим носом и толстыми губами, которые растягивались в улыбке.

– Хи-хи-хи-хи-хи!.. Здравствуйте, господин! Хи-хи-хи-хи!

Голова исчезла, вместо неё с чердака свесились большие, с потрескавшимися ступнями, босые ноги, и в хату легко даже не прыгнул, а просто слез без всякой стремянки высокий костлявый старик в домотканых штанах и сорочке. В руках он держал сопилку.

Седая короткая борода у деда Хихини была не сплошной, а напоминала отдельные кустики, растущие на опушке леса, и это делало его лицо особенно смешным.

– Дедушка! Это… вы? – растерянно пробормотал господинчик. – А вы же… вы…

Это был Рыжий Август. Я узнал его, только когда он заговорил, – по голосу. Я видел его дважды: один раз в гриме клоуна, тогда, в цирке, и другой – во время оккупации, когда его лицо было обезображено шрамом. Никогда бы не подумал, что этот чистенький господин – Рыжий Август.