Линкольн в бардо - Джордж Саундерс

Солдат.

В форме.

Не бойтесь, прогнусавил кто-то из толпы. Вы были в том старом месте, а теперь вы в новом месте, здесь.

Солдат стал прозрачным до степени невидимости, как иногда случается с нами во время серьезных размышлений, и головой вперед вернулся в хворь-яму.

Не прошло и мгновения, как он выскочил оттуда с выражением мрачного удивления на лице.

Дорогая жена моего Сердца О Лаура-Зайка,

Внутри моего узилища мои признаки. Я вот сейчас посмотрел. Моя родинка на щеке и точно такая же линия волос. Созерцать это тяжело. С печальным выражением на (обожженном!) лице. А торс изуродован тяжелой раной, которую трудно

Я здесь, в ловушке и в этот миг понимаю, что должен сделать, чтобы освободиться.

Нужно сказать ПРАВДУ и все будет

О я не могу сказать я сказать я сказать все?

Я чувствую что должен или

остаться навсегда

В этой унылой и ужасной

Лаура, отошли маленьких, чтобы они не услышали, что будет дальше.

Я имел дело с меньшей из двух. Да. В этой ужасной Деревушке. Имел дело с меньшей из двух, и она спросила меня о Мидальоне что ты дала мне и спросила Она хорошая жена? и даже когда она сидя на мне чуть сжимала бедра и смотрела мне в глаза чтобы осрамить твою Честь но я заверяю тебя что (даже когда сжала бедра ищо два раза, ее глаза смотрели в мои) не дал ей этого удовлетворения не замарал Твоего имени или памяти хотя, что не погрешить против ПРАВДЫ (и таким образом бежать из этого места), я чувствую что должен свободно признаться, что она наклонилась пониже, предлагая свои женские Прелести, сначала одно, потом другое в мой рот спрашивая делает ли то же моя жена и такая же ли она страстная. Я произвел такой выдох, который мы оба поняли как НЕТ, моя жена не такая, моя жена не такая Свободная. И все остальное время мы имели сношение в том грязном покосившемся сарае, где трое ее детей и в самом деле спали там на жалкой детской кроватке и ее две бледные Сестры и Мать причитали на дворе, она сжимала мидальон в одной руке, а когда все закончилось спросила, можно ли ей оставить его. Но моя отвратительная похоть теперь вся вышла из меня, и я резко ответил что не можно. И пошел в лесок. Где я плакал. И там с искренней нежностью думал о тебе. И решил, что лучше обмануть. Обмануть тебя.

Теперь он принялся, спотыкаясь, расхаживать, описывая широкие круги, сжав голову руками.

Луна стояла высоко и я сказал себе иногда мужчина должен сохранять мир и щадить Того кого любит. Что я и делал. До этого времени. Я собирался сказать тебе это не в письме а лично. Когда возможно теплота близости смягчит удар. Но моя ситуация выглядит безнадежной в крайней степени, домой я никогда не вернусь, я говорю тебе все, выкрикиваю самым правдивым голосом (я выибал меньшую из 2, признаю, я это сделал) в надежде что ты и Он, кто слышит и прощает нас всех, услышит и простит все и позволит мне покинуть этот несчастный…

Потом ослепительный свет вспыхнул у ближайшего памятника и прогремел знакомый, но всегда леденящий кровь огнезвук, связанный с явлением взрыва световещества.

И он исчез.

Его потрепанные форменные брюки рассыпались, как и его рубашка, его сапоги, дешевое железное кольцо.

Некоторые из менее значительных представителей, собравшихся толпой, теперь припустили со всех ног, издевательски посмеиваясь над солдатом, принимая различные извращенные и неуважительные позы на хворь-холме, но не из подлости, потому что в них нет подлости, а скорее от избытка чувств.

В этом они могут быть как дикие собаки, которых завели на бойню — носятся по лужам крови, сходя с ума от предчувствия, что вот-вот получат удовлетворение.

Бог мой, подумал я, бедняга! Ты не дал этому месту ни малейшего шанса, а бездумно бежал отсюда, оставляя навсегда все прекрасное, что есть в этом мире.

И ради чего?

Ты не знаешь.

Самый глупый риск.

Отказываясь навсегда, сэр, от таких вещей, как, например: блеяние двух только что остриженных овечек в недавно скошенных полях; четырех четких прямых солнечных теней, крадущихся мимо спящего средь бела дня кота; падения по выгоревшей сланцевой кровле в заплатку пожухлого вереска девяти выпотрошенных желудей; устремляющихся вверх мимо бреющегося парня запахов разогревающейся сковороды (и утреннего побрякивания кастрюль, и болтовни девушек на кухне); шхуны размером с дом, накренившейся в сторону пирса под напором ветерка, который играет флагом, позвякивает рындой и вызывает в школьном дворе по ее левому борту хор детских визгов и безумный лай того, что звучит как дюжина…

Друг.

Сейчас вряд ли подходящее время.

Тысяча извинений.

Но (как я полагаю, вам это должно быть известно) я не вполне себя контролирую.

Толпа, забыв на время о своей склонности к пороку, стояла, раскрыв рот и взирая на мистера Бевинса, который приобрел во время своего рассказа такое количество лишних глаз, ушей, носов и так далее, что напоминал теперь избыточный телесный букет.

Бевинс прибег к своему обычному средству (закрыл глаза и пресек действия всех носов и ушей, до которых смогли дотянуться его многочисленные дополнительные руки, таким образом уменьшив и сенсорный приток, что позволило ему успокоить свой разум), и множество глаз, ушей, носов и рук сжались или исчезли (я никогда толком не понимал, что именно происходит).

Толпа вернулась к издевательствам над солдатским хворь-холмом, «Барсук» Мюллер сделал вид, что мочится на него, миссис Спаркс присела над ним, скорчила уродливую гримасу.

Посмотрите-ка, прокряхтела она, я оставляю этому трусу подарочек.

И мы двинулись дальше.

Шли скользко́м между (а иногда, если не было другой возможности, и по) бывшими домами множества глупцов, которых больше с нами не было.