Сказки для парочек - Стелла Даффи

Принцесса шла и шла, уплетая на ходу завтрак, упакованный в коробочку, — перепелиные яйца, оливковый хлеб, свежая икра и зрелый «бри». На десерт — бутылочка охлажденного шампанского и стаканчик изюма. Заядлой туристкой в собственной стране Кушла миновала дворцовые ворота. Стража кивнула ей — едва заметно, шомполами приученная всегда держать спину прямо. Кушла спустилась по недавно обновленным каменным ступеням на городские улицы. Прошла через чудесный городской район, потом через еще более чудесный, потом через самый чудесный. Она брела до тех пор, пока не перестала понимать, куда идет; пока не покончила с завтраком и не настала пора либо возвращаться, либо продолжить путь.

В тот момент, когда надо принять решение, обычно, откуда ни возьмись, появляется река с мостком или раздвоенная дорожка: направо — дом, налево — лес. Кушла выбрала прогулку среди деревьев. Ей хотелось побродить в густой зелени. Она вошла в лес и очень скоро набрела на колокольчики, незабудки и полянку с коттеджем. Маленький домик с витой трубой утопал в жимолости и подсолнухах — высоких, выше маленькой Кушлы. Но несмотря на яркое солнце, пробивавшееся сквозь крону деревьев, коттедж окружала густая темно-зеленая тень. Кушла подкралась к окошку, влажная трава попискивала по ее босыми ногами, мелкие насекомые разбегались в поисках укрытия. Она вытянулась на носочках и увидела кабинет феи Сострадания. Ту самую комнату, где фея творила любовь, и чудеса, и страсть, и радость. Мастерскую, где она изготовляла сердечный покой из выброшенных за ненадобностью сердец.

Фея Сострадания склонилась на каким-то стариком. Нежная детская неопытность не помешала принцессе понять, что старик устал. Возраст трудился над ним многие годы, и теперь его глаза помутнели, суставы скрючило артритом, спина согнулась. Даже в сказочной стране возраст в конечном итоге оборачивается дряхлостью. Но сердце старика все еще перекачивало кровь и любовь, он по-прежнему каждое утро и каждый вечер целовал жену, с которой прожил полвека. По-прежнему держал ее за руку во сне. Просил ее совета и любви, прежде чем принять решение. А она уже пятнадцать лет, как умерла. Фея Сострадания знала об этом, и старику пришла пора отдать ей должок. Ласково улыбаясь, фея склонилась над ним и затянула потуже узлы на лодыжках и запястьях:

— У тебя было пятьдесят лет ее любви, пора и честь знать.

— Но я не знаю, как буду без нее жить.

— Научишься, старина. И хватит ныть. Я подарила тебе пятнадцать лишних лет, а могла бы заткнуть этого твоего любящего жаворонка, когда ее мертвую и холодную закопали в землю.

— Но она не умерла! Она живет в моем сердце.

Фея Сострадания согласно кивнула:

— Вот и я о том же.

Старик плакал. Кушла стояла на цыпочках, ноги у нее ныли. Фея Сострадания проявляла нетерпение:

— Твое время кончилось, старый. Давай его сюда.

Фея наклонилась над стариком и заточенным ногтем разрезала хлопчатобумажную рубашку. Грудь старика была тощей и впалой, редкие седые волосы не уберегали ни от холода, — постоянные плюс десять градусов в кабинете обеспечивали свежесть любви — ни от жара лезвия, которое фея Сострадания держала в руках. Кушла завороженно наблюдала. Под кожей, тронутой желтизной, она увидела сердце, судорожно бившееся о грудную клетку, — плененная птица, рвущаяся на волю. Фея Сострадания завела связанные руки старику за голову и толчком уложила его на деревянный стол; старческая спина выгнулась, подставляя грудь под нож. Придерживая пациента за руки, фея аккуратно надрезала плоть. Крик старика потонул в ласковом колыбельной, которую мурлыкала фея Сострадания. Бросив нож на стол, она копалась в открывшейся полости, пока не ухватила сердце цепкими пальцами. Колыбельная и нежное поглаживание вынутого сердца успокоили старика, фея отпустила его руки, и они безвольно упали. Целуя глаза подопечного, она отсекла вены, соединявшие старика с жизнью. Сердце не знало, что его человек умер, и билось в ладони феи Сострадания в такт нежной колыбельной. Маленькие ножки Кушлы затекли, икры корчились от судороги, пальцы, цеплявшиеся за подоконник, онемели, но она не отводила глаз.

Фея Сострадания положила сердце на рабочий стол и ловко разрубила его на четыре части.

— Одна для поцелуев, одна для желаний, одна для страсти и одна для любви, — приговаривала она, не переставая напевать.

Фея измерила и осмотрела каждую часть, прежде чем разложить четвертинки сердца по четырем кувшинам. Добавила в каждый кувшин розовой воды, апельсинового цвета и запечатала. Колыбельная не умолкала ни на секунду. За спиной феи отворилась дверь, и в комнату вошла старушка. Старик встал со стола, путы на руках и ногах сами собой развязались. Мужчина улыбнулся женщине. Порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Затем старушка подняла старика и вынесла за порог через распахнутую дверь и прочь из дома. Кушла попыталась проследить, куда они пойдут, но стоило им выйти из тени и оказаться на солнечном свету, как они тотчас исчезли из вида. Фея Сострадания не отрывалась от работы. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, пропела «до свидания» и «спасибо», на секунду оборвав шестнадцатый куплет колыбельной.

Кушла наблюдала за феей Сострадания, пока не спустилась ночь. Наблюдала, как она готовит любовные зелья для пораженных в самое сердце парней и питье, придающее смелости недооцененным девушкам. Слушала, как фея модулирует младенческие поцелуи из не смолкавшей колыбельной. Когда последний солнечный луч убрался из леса, фея вышла на порог и протянула Кушле фонарь:

— Будет чем посветить, когда пойдешь домой. Надеюсь, ты внимательно смотрела. Наука пойдет тебе впрок, хотя лучше бы она тебе никогда не пригодилась. А если все-таки дойдет до дела, помни: разрез должен быть тонким и ровным, и ни в коем случае не слушай сердце, когда оно начнет плакать и умолять.

Она вручила Кушле фонарь и бледной мягкой рукой потрепала семилетнюю девочку по голове. Потом отвесила с размаху крепкую оплеуху и добавила:

— И только посмей еще хоть раз появиться здесь, маленькая мерзкая проныра!

Кушла стоит в башне из слоновой кости, окна выходят на старый добрый Лондон, раскинувшийся внизу буфетной стойкой. Она ждет в тишине, прислушиваясь к мольбам. Ничего не слышно. Отлично, значит она вовремя спохватилась. Кушла зажигает все лампы, ее квартира — спасительный маяк в холодной ночи. Расстилает на деревянном полу чистую белую простыню, снимает черный шелковый халат и, голая, становится посреди простыни. В правой руке она держит бритву, левой приподнимает грудь. Первый надрез дается легко и ложится ровной полоской под грудью. Боль пустяковая, Кушле не привыкать к ножевым порезам. Она собственноручно нанесла себе ритуальные насечки, когда ей было девять лет — на два года раньше, чем бабушка по материнской линии, прежняя обладательница дворцового рекорда. Затем Кушла проводит лезвием поперек первого надреза и раскрывает сердечную полость, как инжир. Заглядывает внутрь. Вот оно. Крошечное, жалкое, но абсолютно настоящее. Кушла слышит пение и слабые мольбы, слышит, но не прислушивается. Она отключает слух и быстро вырезает младенческое сердце. Весь процесс целиком занял приблизительно две минуты, Кушла потеряла не более трех унций крови. Она покидает квадрат белого хлопка, подходит к окну и выбрасывает крошечный кусочек собственного мяса на улицу, где его тут же подхватывает выведенный на прогулку пекинес, заглатывая целиком. Пекинес немедленно утрачивает злобность и отвратительную привычку пискляво лаять и на следующий день изумляет хозяев дружелюбной игрой с их ребенком. Он также утрачивает врожденный оскал и, соответственно, титул Мордоворота в собачьих соревнованиях.