Сказки для парочек - Стелла Даффи

Хрустально-чистый шепот перекрыл потную ярость Мартина:

— Бей меня. Я сильнее. Попробуй.

И он попробовал. Мартин отступил на шаг, выучка «хорошего мальчика» безоговорочно отрицала жалкую месть, но рука одним махом стряхнула воспитание, и Мартин заехал кулаком Кушле по физиономии. Она улыбнулась. Она даже ничего не почувствовала. Зато Джош почувствовал. Физическую боль он еще мог стерпеть, так как понимал, что наказание справедливо. Но боль, которую он испытал, когда Мартин врезал Кушле, была куда резче. Боль сработала, как ловушка Максвелла, поглотив энергию удара и передав заряд гнева, обиды и унижения прямиком телу Джоша. На этом Кушла распрощалась воздушным поцелуем с Мартином, в бешенстве хлопнувшим дверью. И другим воздушным поцелуем — с Джошем, отправившимся домой собирать вещи. Распрощалась навсегда. Ей не надо было говорить Джошу, что они больше не увидятся — Мартин отбил любовнику прошлое. Кушла знала, что Джош сейчас не встанет на якорь ни в одной гавани.

Покидая дом поздно вечером, Джош заберет с собой три чемодана и пластиковый пакет с камнями и пылью — тем, что осталось от скульптурной головы Кушлы после того, как Мартин потрудился над ней. Мужчины не поцелуются на прощанье.

Кушла и Сунита выпивают еще две бутылки шампанского, и Кушла остается ночевать в кровати Суниты. Секс выходит не слишком потрясающим; несмотря на частые контакты с женщинами, Сунита в общем нормальна. Но Кушла получает теплую постель на несколько часов. Вопреки ее твердым убеждениям, в ней шевелится слабенькая жалость к Джошу и Мартину, а потому одинокая ночь в холодной башне представляется не слишком заманчивой перспективой. Женщины пьют, занимаются сексом, опять пьют; Сунита выкуривает тоненький косячок, и спускается ночь.

В три часа утра глаза Кушлы внезапно распахиваются, словно повинуясь какой-то непонятной силе. Кушла не понимает, что ее разбудило, она лежит неподвижно в темноте, рядом свернулась калачиком Сунита; над ними витает запах виски и усталого секса. Кушла ждет. Ничего не происходит. В доме тишина. Когда она закрывает глаза и поворачивает голову на подушке, ее щека утыкается во что-то холодное и мокрое. Кушлу разбудили ее собственные слезы. Заново выросшее сердце-младенец убаюкивает ее колыбельной.

Сердце, оно вальсирует. Зависает и подскакивает. Танцует без пары, хотя никто на него не смотрит. Ему не нужно ни света, ни воздуха, ни огня, только воды — от слез или выпитого желания. Сердце всегда найдет себе дом, звали его туда или не звали.

Кушла не понимает логики, которая створаживается вокруг нее; непривычное смятение лишает ее способности к интеллектуальному толкованию. Она прощается с Сунитой коротким поцелуем; с обеих сторон не наблюдается ни симпатии, ни желания повторить банальный опыт пьяного секса. Весь день она проводит, лихорадочно строя планы, бросаясь от одного замысла к другому. Отчаявшись что-либо понять умом, Кушла обращается к физическим упражнениям в поисках ясности или хотя бы надежды. Кушла переживает разрыв отношений, суливших долгую привязанность. Но она этого не знает.

Ночью она совершает паломничество в бассейн; блики лунного света на воде не утешают ее, как обычно, но будят молчаливое эхо средь голых стен. Она должна чувствовать себя превосходно, ей следует гордиться своими успехами: работа завершена с блеском, пара Мартин-Джош разбита. Самое время насладиться воссозданием собственного тела, заново обрести крепкую естественную плоть. Самое время праздновать. Но радость сторонится плывущей Кушлы.

В воображении всплывает лицо Джоша, когда он покидал дом Суниты. И Кушла не находит ничего приятного в его слезной мине. Она отталкивается ногами от бортика, готовясь в пятьдесят третий раз пересечь бассейн, выбрасывает вперед руки в посеребренной тьмой воде; сложенные ковшом ладони пытаются выловить ответ. Пальцы фильтруют пустую жидкость и не находят никакого отклика, лишь хлорированный пластырь и выпавшие волосы миссис Джонсон, которая в свои восемьдесят семь — не больше, но и не меньше — по-прежнему плещется по утрам вместе с другими ранними пташками. Даже победная игра в салочки с инфракрасными лучиками на приносит Кушле удовлетворения, и она резко останавливается на глубокой стороне бассейна. Постепенно водная рябь замирает; Кушла немой точкой лежит на неподвижной глади. Тонкий слой тумана поднимается над подогретой водой, ночью воздух прохладен. Сторож не охлаждает воду на ночь, нагревать ее днем заново вышло бы чересчур дорого, но центральное отопление вырубается до утра. Пневматическая Кушла дрейфует на воде, спина нежится в относительном тепле, сверху кожу щиплет холод.

Она медленно набирает в легкие воздуха, задерживает дыхание и начинает погружаться под воду. Все глубже и глубже, вперед тяжелой головой, перевесившей тело; легкие ноги болтаются далеко от головы. Когда плечи касаются дна бассейна, Кушла заставляет ноги вытянуться в параллельную линию и укладывается на бетонном покрытии. Расслабляет мышцы на шероховатой поверхности, глядит вверх сквозь воду. Бассейн освещен лишь зелеными надписями «Выход» и красными глазками сигнализации; ночь выдалась пасмурная, в окнах виднеется подернутая облаками луна. Идеальные глаза с круглым хрусталиком-линзой позволяют Кушле с глубины десяти футов обозревать туманные надводные сумерки. Здесь она спокойна. Здесь она умиротворена. Она бы навеки осталась на дне бассейна, если бы могла. Если бы не знала, что «навеки» заканчивается в полночь, за миг до того, как завтра превращается в сегодня. Она могла бы остаться здесь, в полном покое дрейфуя в утро. Забыла бы о своих планах, забросила бы троичную миссию, которой облекла себя.

Она бы так и поступила, могла бы так поступить, но внезапно — спустя две с половиной минуты после погружения — раздается настойчивый стук, рваный ритм, биение. Толща воды придавливает звук, и Кушла поначалу его не слышит. Но постепенно шум становится назойливым, Кушла садится и прислушивается. Затем всплывает, рассекая поверхность бассейна рукой, хватающей воздух. Она тяжело дышит, такого с ней раньше не было. С ней раньше не было и сердца, колотящегося в груди, требующего крови, насыщенной кислородом. Сердца, которое не позволяет ей оставаться такой, какова она есть. Кушла уже не счастливая маленькая принцесса.

Она рывком вылезает из воды, натягивает упрямые одежды на мокрую кожу, выволакивает свое предательское тело на улицу и идет домой, в башню — замерзшая растрепанная бродяжка. Взбегает на четырнадцатый этаж, к десятому этажу сердце уже выбилось из сил; Кушла проклинает его и, не слушая, торопится дальше, пока едва не падает перед своей дверью. Сегодня ей не до церемоний. Кушла вбегает в квартиру, сдирая с себя мокрую одежду, хватает нож, режет по почти зажившим швам, распахивает края сотканной кожи и идет в ванную, к зеркалу, чтобы осмотреть сердечную полость. Лучше бы она этого не делала. Сердце, бьющееся в ее груди, совсем крошечное, но какая же у него идеальная форма. Оно приплясывает на три такта, миниатюрный матовый барабан стучит изо всех сил, чтобы остаться в живых. У него нет шансов. А у Кушлы нет выбора, она уже наметила следующую пару. План должен быть осуществлен.

Она подносит нож к сердцу, и на этот раз отсекание тягучих вен — обжигающая, иссушающая боль. Кушла прислушивается к плачу и мольбам, барабанные перепонки стучат в такт с сердцем, обезвреживая попытку тоненьких кровеносных сосудов быть услышанными. Она протыкает ткань, защищающую маленький орган, дрожащей рукой режет собственную плоть, каждый надрез глубиной с листок бумаги и шириной с Тихий океан. Кушле хочется кричать, пока она рыщет в своей крови, ей хочется смеяться, когда она сжав в ладони кусок своего мяса, вышвыривает все еще дергающееся сердце в окно, в ночь. Пролетавшая совка — предвестница беды — распахивает клюв и на лету хватает сердце, относит его домой, в семью и вскармливает вместе с орущими птенцами. Сердце-кукушонок вырастает толстым и гладким, и когда приходит пора улетать из гнезда, мать-совка сбрасывает его на землю вместе с другими детьми. Птенцы благополучно улетают в темноту, а последним ударом сердца становится смачный мертвый шлепок о бетонную дорожку. Утром мусорщики в парке выметут его — еще один недожаренный кебаб выбросили на помойку, только добро перевели.