Путешествие в Ур Халдейский - Давид Шахар

— Нет-нет! — запротестовал в ответ Длинный Хаим. — Спасибо. Я уже сыт. А кроме того, я ведь уже давно сказал тебе, что ненавижу яйца всмятку. Я вообще не в восторге от яиц, но что поделаешь, если нет ничего лучше, то я согласен на яичницу, жаренную с луком и помидорами. Яичницы из одного яйца мне на этот раз будет достаточно.

Все это время Срулик поражался Длинному Хаиму, который постоянно витает в облаках фантазий, и тем не менее в его собственном мнении нет человека более реального и практичного; у которого нет денег на обед, и он жует с голоду ненавистные ему яблоки и тем не менее абсолютно уверен, что в его силах одним махом заработать больше всех иерусалимских негоциантов, вместе взятых.

— Я никогда не опущусь до такой иерусалимской блажи, — постоянно повторял себе Срулик, обдумывая свой жизненный путь, и всякий раз заново давал себе обещание, что он не пойдет ни по пути отца, ни по пути этого длинного отцовского друга, не говоря уже о пути матери, у которой не было и намека на понимание практической жизни.

Все они вместе и каждый в отдельности символизировали для него «иерусалимскую блажь», и не потому, что он что-то имел против них, а напротив — из любви и чувства причастности к ним, от боли сердечной за этих дорогих людей, оступающихся на каждом шагу в практическом мире, потому что каждый из них погружен в мир собственного воображения, и Длинный Хаим — более всех. Со временем часовой патент превратился в семейную шутку, в которой добродушно принимал участие и Длинный Хаим, хотя его самоирония ни на волос не убавляла от продолжавшей биться в нем веры в величие этого патента и в его возможность принести ему в один прекрасный день огромный куш. Мама говаривала, что папе было ниспослано чудо, когда его не сотворили производителем часов и миллионером, иначе он немедленно ухватился бы за часовой патент и потерял все свои миллионы. Сейчас, когда у него нет денег, которые он мог бы потерять, он теряет на храмовый патент только рабочие часы. А Рина смеялась и обещала Длинному Хаиму, что она выйдет за него замуж, когда он подарит ей часы-сережки. Длинный Хаим смеялся вместе с нею и говорил:

— Если бы ты только знала, моя дорогая, как это близко, — ты бы не обещала.

А тем временем даже ручные часики, которые она получила в подарок от мамы, те самые часики, о которых мечтала и из-за которых выходила из себя и устраивала все эти домашние взрывы и позорища, перестали ее интересовать, и иногда она даже забывала их и приходила без них в школу.

Этот часовой патент вспомнился старому вероотступнику, доктору Исраэлю Шошану, за три-четыре дня до того, как отлетела его душа, когда он рассказывал мне, заходясь в кашле и отплевываясь остатками единственного легкого, о Генриетте ван Аккерн из городка Амерсфоорта, и о Гавриэле Луриа, представшем перед ним в облачении французского грузчика в городке Нуайоне, и о других происшествиях, случившихся с ним за границей. В последний раз он побывал за границей два года назад, когда ездил в Амстердам для операции на легких. Тамошние хирурги (одни из величайших в мире, к которым он был отправлен на деньги кальвинистской церкви) удалили из его тела пораженное легкое. Хотя он прекрасно знал, что это рак легких, доктор Шошан ни разу не произнес вслух слово «рак», словно оно было запрещено в речи, как полное имя Божье[33]. Однажды, прогуливаясь в свое удовольствие по улицам Амстердама, после того как был прооперирован, окреп и почувствовал себя хорошо, как в былые дни, он надумал отправиться навестить Генриетту, которую не видал уже долгие годы. Он повернул в сторону железнодорожного вокзала, чтобы проверить, когда отправляются поезда на Амерсфоорт, и одновременно с мыслью о том, что лучше бы позвонить ей, прежде чем «свалиться на нее внезапно, как снег на голову», он вспомнил, что ему следует купить подарок своей жене Пауле.

— Куплю сначала что-нибудь Пауле, — сказал он себе и вошел в ювелирный магазин.

То был великолепный магазин, из крупнейших в центре города. Одна из продавщиц, молодая барышня, обернулась к нему с улыбкой — и он застыл на месте. В жемчужное ожерелье на ее шее были вставлены оранжевые квадратные часики, под стать цвету ее платья. Старый пастор обвел взглядом остальных продавщиц, и вот — на каждой из них разноцветные часы-украшения.

Уже десятки лет как Длинный Хаим исчез из его мыслей, и не только из мыслей, но и из снов пропал, как не бывало, и вдруг, среди бела дня и в ясном уме, старый ренегат, доктор Исраэль Шошан, оказался посреди грез позабытого Длинного Хаима. Сон наяву, снившийся Длинному Хаиму на пустой желудок в доме его друга, бедного плотника, в переулке, отходящем от улицы Пророков в Иерусалиме, стал реальностью по прошествии сорока пяти лет в Амстердаме, Париже и Лондоне, и слезы жалости к изобретателю патентов, умершему в презрении и нищете, выступили на глазах постаревшего и очерствевшего вероотступника, не пролившего над собою ни слезинки, даже когда выяснилось, что раковая опухоль распространилась и на единственное оставшееся после операции легкое. Молодая продавщица, показывавшая ему один за другим образцы часов-украшений, предположила, что он трет глаза из-за дыма сигареты, которую она держала в руке, и поспешила потушить ее в часах-пепельнице и извиниться за причиненную ему неприятность. Захотев рассказать ей об изобретателе патентов, он осознал, что не только в память о Длинном Хаиме льет он слезы, но и в память о том юноше, которым сам был когда-то, полвека назад, и к которому я сейчас возвращаюсь в тот момент его жизни, когда он слегка задерживается у входа в кафе «Гат» по пути в кафе «Кувшин», и тут Гордон, начальник полицейского участка Махане Иегуда, зовет его зайти и посмотреть на карточки, которые он снял в окрестностях Тель-Иерихо.

Как мы помним, в тот день у Срулика не было свободного времени рассиживаться в кафе. В то время как соседка Роза сидела возле его матери (за плату, которую она должна впоследствии от него получить, ведь быть того не может, чтобы именно он воспользовался добротой несчастной Розы, едва сводящей концы с концами мытьем полов и посуды да стиркой чужого белья), он носился по городу, разыскивая Длинного Хаима, чтобы забрать у него ключи от отцовской лавки, которую собирался сдать в аренду вместе со всем инвентарем. Это был единственный доступный ему путь быстро добыть денег для желанной поездки с Оритой к месту раскопок в Уре Халдейском. Деньги нужны ему главным образом не на поездку, а на содержание матери и на плату Розе, чтобы она занималась ею в течение всего времени, что он будет отсутствовать дома. Тогда он думал о «Великом путешествии» — на два-три месяца. И деньги нужны ему немедленно. Когда он вчера встретил Ориту по дороге к врачу, она захотела тут же на месте присоединиться к его путешествию, поскольку ее путешествие было отложено из-за предстоящего пышного празднества в честь ее отца. Из ее разочарования при упоминании месяца, который, вероятно, пройдет до начала его путешествия, ему стало совершенно ясно, что, если в считанные дни он не сможет все устроить, Орита найдет способ отправиться в другое путешествие с кем-нибудь другим. И с каждым проносящимся мгновением сердце говорило ему: «Сейчас или никогда». Поскольку Длинного Хаима не было в лавке отца, он отправился выяснять его местонахождение у его брата Берла, и Берл пообещал, что через полчаса придет в кафе «Кувшин» и там откроет ему, где можно найти его брата, изобретателя патентов. По пути в кафе «Кувшин» он проходил мимо кафе «Гат» и заглянул внутрь. Ориты там не было. У стойки бара стоял Гордон в штатском и раскладывал карточки перед хозяином кафе. Когда голова Срулика возникла в дверях, Гордон позвал его тоже взглянуть на них. Срулик остановился, бросил взгляд на снимки города Иерихона и Тель-Иерихо, извинился за то, что спешит, и направился в кафе «Кувшин» на углу улиц Яффо и Мелисанды.