Путешествие в Ур Халдейский - Давид Шахар

— Ида! — Ибо таково было имя его благоверной. — Подобной рыбы я не ел уже много лет! В прошлую субботу она была не настолько удачной. Даже моей маме, мир ее праху, которая была величайшей специалисткой по фаршированной рыбе во всем Еврейском квартале Старого города, не всегда удавалось приготовить такие шарики. Каково ваше мнение, господин Холмс, — кричал он прямо в ухо старому английскому художнику, сидевшему одесную, который уже долгие годы был туг на ухо. — Каково ваше мнение о фаршированной рыбе?

После такого тонкого намека даже новобранцы среди посетителей судейского дома и даже самые рассеянные из них присоединяли свои голоса к хору восхвалений — кто внятными словами, а кто причмокиванием, покачиванием головы и блаженными стонами, что немедленно приводило к возрождению филологии. «Когда я изучала филологию в Кембриджском…»

Судья торопился вызвать славословие сотрапезников не только потому, что хотел доставить удовольствие супруге, но и главным образом из опасения, что дочь его Орита опередит его по-своему. Яэли он не опасался. Он знал, что чем более филологические аспекты и участники застолья будут ее сердить, тем скорее она замкнется в себе и будет молчать. Иное дело Орита. Филологическая тема не злила Ориту, а забавляла, а когда она приходила в шутливое настроение, нельзя было позволить ей посвятить новичков в тайну застольного этикета в том доме, где они трапезничали. Она может на людях оскорбить свою мать из одной только шутливости, и именно это огорчало судью, который обычно не ждал худого от потех, устраиваемых Оритой, когда та бывала в хорошем расположении духа, а, напротив — получал от них удовольствие. Орита даже готовить научилась шутки ради. Озорничая и доводя мать до скандалов, расстройств и вспышек гнева, «в Святая Святых старой филологии» (как она называла эту кухню, настолько ненавистную ее сестре Яэли, что та иногда отказывалась выпить чашку чаю, лишь бы не входить в нее) Орита научилась готовить различные пикантные блюда, печь пироги и взбивать сливки.

— Если бы я отправилась с рабочей бригадой, — сказала Орита Яэли, — то я бы готовила Луидору Молчальнику на десерт пирог со взбитыми сливками.

Это говорилось в ответ на утверждение Яэли, что она отправилась с бригадой не из идеализма (ведь само это понятие ненавистно ей не менее, чем то слово, которое его обозначает), но просто для того, чтобы у Луидора Молчальника была горячая еда после изнурительного рабочего дня.

Яэли, в сущности, хотела сказать: «Чтобы приготовить горячую еду для Луидора Молчальника и других товарищей, которые неспособны сами о себе позаботиться», но Орита громко и заливисто расхохоталась сразу же после «Луидора Молчальника», и с тех пор к набору семейных шуточек Оритиного производства прибавилось выражение «горячая еда для Луидора Молчальника». Желая коснуться сестриного идеализма, она говорила:

— Ну, ведь ради горячей еды для Луидора Молчальника…

И с течением времени «Луидор Молчальник» стал синонимом всякого идеала и идеализма, и им пользовалась даже сама Яэли, говоря и о людях, «всё приносящих в жертву во имя Луидора Молчальника», и о себе, когда заявляла:

— Я никогда не буду готова возложить свободу своих воззрений, совести и чувств на жертвенник какого-нибудь Луидора-Молчальника.

Ирония заключалась в том, что Яэли не только никогда не была подругой Луидора Молчальника, но и вообще едва его знала и если встречала его иногда в кафе «Кувшин» или в рабочей бригаде и обменивалась с ним парой слов, то не находила в нем ничего особенно интересного ни в положительном, ни в отрицательном смысле. Он был одним из посетителей «Кувшина» и, поскольку отличался слабостью и молчаливостью, руководителям рабочей бригады, таким же завсегдатаям «Кувшина», совершенно не приходило в голову включить его в группу, отправлявшуюся в Иудейскую пустыню. Но тут в нем вдруг проснулось красноречие: он сообщил им, что горит желанием отправиться с ними вместе, и после многочисленных стараний и усилий, после того как он с исключительным упорством умолял их, они в конце концов согласились. Вернувшись однажды в Иерусалим (а они приезжали в город раз в месяц), он поведал Яэли, что тяжелее всего для него обстоит дело с едой во время вечернего озноба. С закатом, после целого дня изнурительной работы под зноем жестокого солнца пустыни, наступал неожиданный холод и вызывал дрожь в усталом потном теле, жаждущем горячей пищи. Однако все члены бригады, в которую его включили, похожи на него — ни один из них не имеет ни малейшего представления об искусстве кулинарии, а посему они питаются всухомятку. Когда в бригаде распространились слухи о том, что вскоре «должна приехать повариха», Луидор Молчальник не знал, что те немногие слова, которыми он обменялся с Яэли, заставили ее принять решение поехать, чтобы для них готовить.

Через некоторое время он совершенно исчез из кафе «Кувшин», и Яэли перестала его встречать. Так же, как Луидору Молчальнику никогда не приходило в голову, что его имя превратилось в доме судьи в шутливое обозначение возвышенного понятия, так и Яэли не ведала, что он обходил «Кувшин» стороной из-за нее и что она не видит его ни в каком другом месте, потому что он не только делает все, что в его силах, чтобы избежать встречи с нею, но и старается вытравить из своего сердца память о доброй услуге, которую она ему оказала, о той самой услуге, которая превратилась для него в кошмар. Ни малейшего представления не имела она о том, до чего довела его в ту ночь совершенным между делом поступком, которому не придавала никакого значения.

Это случилось через несколько дней после того, как завершена была прокладка дороги и они вернулись в Иерусалим. Возвращаясь ночью в свою комнату (она перестала жить в родительском доме еще до того, как отправилась на Иерихонскую дорогу), она увидела в аллее Русского подворья не то сидящую, не то лежащую на деревянной скамейке закутанную фигуру. Это был Луидор Молчальник.

— Что с тобой, Луидор? Почему ты не идешь спать?

Он что-то пробормотал и посмотрел на нее странным взглядом сквозь темные круги, окружавшие его запавшие глаза.

— Ты плохо себя чувствуешь? Ты болен?

Она обнаружила, что он дрожит всем телом. Наверняка шел домой и без сил свалился на скамейку.

— Пойдем ко мне, — сказала она ему. — Я живу здесь, в переулке за воротами.

Он пришел с ней в ее комнату, и она велела ему раздеться и лечь в постель, а сама тем временем налила ему стакан горячего чаю.

— Я буду спать здесь, на диване, — сказала она и начала раздеваться.

Он вдруг изо всех сил обнял ее и полез с лихорадочными поцелуями.

— Ты что, с ума сошел? — закричала Яэли и с силой сбросила его с себя. — Немедленно возвращайся в постель и не делай глупостей.

На дрожащих и подкашивающихся ногах он вернулся в постель и отвернулся к стене, а она укрыла его одеялом и сказала:

— А теперь — доброй ночи и приятных сновидений.

И действительно, едва склонив голову на диван, она погрузилась в глубокий сон. Однако Луидор Молчальник всю ночь глаз не сомкнул: он вертелся, вставал и шатался по комнате, приподнимал занавеску и выглядывал на улицу, а с первым светом, не в силах более выносить ее глубокий сон и размеренное дыхание, выскочил из дома и начал метаться по улицам, застывшим в рассветном сне перед пробуждением. В этот час Толстый Песах, один из двух хозяев кафе «Кувшин», вышел приготовить завтрак для первых рабочих и, проходя своей размеренной походкой мимо переулка у Русского подворья по дороге к углу улицы Мелисанды, в изумлении увидел, как дверь комнаты Яэли тихо открылась и Луидор Молчальник вылетел оттуда в трепете и спешке, «словно праведный Иосиф, некогда убежавший от жены Потифара», как он рассказывал потом по секрету, вращая выпученными глазами и с таинственной улыбкой, каждому из ветеранов «Кувшина».