Рейд "Черного Жука" - Алексей Горяйнов

Опять окрик:

– Кто?.. Стой!..

Окрик близок, кажется совсем рядом.

Прибегает запыхавшийся цыган.

– Начальник, во как подполз. Рукой достать, начальник. Рукой достать.

Через пять минут цыган уходит снова уж в другом направлении, и опять бесстрастный окрик:

– Сто-ой, кто идет?

Люди сбились ко мне и растерянно ждут чего-то от меня. Именно от меня, и только от меня.

Мне хочется, чтоб выросли у меня вдруг крылья, большие, бесшумные.

Я готов к чему угодно, но только бы избавиться от этого растерянного ожидания моих людей. Я слезаю с лошади и сажусь прямо на землю.

Внезапно выходит Ананий – адская машина и заявляет, что «пойдет он сам».

Какая-то надежда. Надежда потому, что Ананий, может быть, счастливее дяди Паши Алаверды.

Мы ждем.

Вот секунды, в которые всем кажется, кто-то окликает Анания. Напряжение становится болезненным.

Но проходят тяжелые мгновения, в которые, как всем кажется, Ананию непременно крикнут: «Кто идет?»

Люди вышли из неподвижности.

Кто-то шепчет, кто-то поправляет сумки, готовясь тронуться в ту сторону, куда ушел Ананий.

Я чувствую, что Ананий нашел норку.

Я встаю. Это еще больше оживляет людей.

Внезапно далекий, какой-то испуганный окрик, пронизывающий всю душу вопль.

– Сто-ой!..

Но все ждут Анания. Никто не хочет признать, что и в эту сторону нет прохода.

Словно бы вопль этот – совсем случайный, ничего не означающий.

И все потому, что в те мгновения, в которые все мы ожидали, что Анания окликнут, его не окликнули.

Вернулся Ананий и без звука лег животом прямо на снег, положив голову на руки.

Что-то решающее было в этом его поступке.

Люди вдруг перестали опасаться, задвигались, заговорили и стали спешиваться.

Словно бы все сразу решили, что нечего дальше таиться.

Вскоре запылал костер, потом другой… третий…

Никто не готовился к сопротивлению.

Конец свой они принимают безропотно и покорно, как животные.

Я тихо подзываю цыгана и говорю:

– Натрави Анания на гимназиста. Они все увлекутся, а мы вдвоем прорвемся с томсонами. – И думаю:

«А с тобой покончу потом. Мне не нужен свидетель».

Цыган недоумевающе смотрит на меня. Потом соображает, скверной улыбкой оскаливает рот и отходит. Через минуту он подводит к лежащему Ананию гимназиста-поэта.

Я отхожу к лошади и делаю вид, что хочу расседлать. Я подтягиваю подпругу.

Внезапно встает Ананий и как-то подкатывается ко мне.

– Куда? Ваше благородье? – четко выговаривает он.

Я гляжу на него через плечо и незаметно расстегиваю подпругу, молча показывая ему отстегнутую пряжку ремня.

Он отстраняет меня от седла и с фальшивой готовностью поет:

– Напрасно трудитесь. Приказали бы.

В одно мгновение он расседлал мою лошадь и столкнул с нее седло прямо на землю.

Пушистый снег мгновенно растаял под горячим потником.

Потом рассказывает:

– Вот этак, одноважды, там у себя, в Тамбовьи. Заприметили мы за ним.

Я не знаю, о чем он говорит, но догадываюсь и грубо, вызывающе спрашиваю:

– Ну?

– Вот и ну… Осинку небольшую пригнули к земле, да и петельку ему на шею… и отпустили. Так и подбросило вверх. Ажно волосенками затряс…

Я знаю – на рассвете, только на рассвете, не иначе… красноармейцы пойдут в наступление.

Холодный, белый рассвет. Но наступления все нет и нет. А это парализует и меня и моих людей.

С крутого ската пади я гляжу в бинокль и никак не могу открыть противника. Рядом лежат цыган и Ананий – адская машина. Он неотступно следит за мной.

Поле совсем пустое. Чувство военного любопытства закрадывается во мне: как могли так идеально замаскироваться красноармейцы?

Внезапно слева, шагах в двухстах от нас, точно из-под земли выныривают два всадника.

Одного я узнаю: это джени-китаец, убежавший от нас. Он в той же, в «нашей», одежде и все время смеется.

Меня поражает, что прежняя улыбка, которая не изменяла неподвижности его лица, похожего на маску, исчезла и теперь на лице у него одухотворенность.

Но еще больше меня поразил и напугал второй всадник.

В первое мгновение мне показалось, что это выехал воскресший «товарищ» Макар.

Этот всадник ехал тихо и открыто. Потом остановился, поднял руку с биноклем и стал всматриваться в нашу сторону.

Сидел он совершенно прямо.

На нем была такая же, как на Макаре, длинная шинель, и от этого казалась совсем незыблемой его посадка.

Казалось, что и лошадь под ним тоже внимательно и осмысленно всматривается и что-то раздумывает.

Китаец чуть отъезжает в сторону. Так ему удобнее любоваться красноармейцем.

У меня почему-то неожиданно возникает «заглавие» тому, что я вижу перед собой. Точно бы передо мной картина: белоснежное поле и два всадника.

Я мысленно восклицаю: «Два русских всадника…»

Но тут же вспоминаю, что один из них – китаец, мой вонючий предатель.

Я говорю цыгану:

– Сними китайца.

Цыган стреляет. Китаец падает с лошади и, обеими руками схватив себя за плечо, юлой вертится около красноармейца. Лошадь его испуганно скачет по полю, вскидывая стременами.

Красноармеец нагнулся, вздернул на седло китайца и, посадив его перед собой, неторопливой рысью скрывается от нас.

Цыган вопросительно смотрит на меня.

Я склоняю голову и дую на снег.

Легкие узорные снежинки взлетают вверх и бесследно исчезают.

Примечание автора. Книгу с этими записками мне передал красноармеец В… полка ОДВА.

Больше о судьбе этой банды мне ничего не удалось узнать. Вскоре мне случилось быть в Харбине, и там в одной из французских газет я прочитал статью большого военного специалиста, оценивающего боеспособность Красной Армии с «точки зрения объективной военной доктрины» уже после этой невиданной победы ОДВА.

Прошло уже несколько лет с того дня, когда молодой охотник нашел меня, полузамерзшего, на берегу озера в карельской тайге. Я забрел слишком далеко в поисках охотничьего счастья и не рассчитал сил. Две лайки, запряженные длинными постромками в наскоро изготовленные охотником волокуши, дотащили меня до уютного теплого зимовья. Пока я валялся с высокой температурой, он отпаивал меня отварами из таежных трав, кормил и обихаживал, а когда выздоровел, мы еще неделю вместе ходили в тайгу выслеживать рябчиков и глухарей.