Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин

Карьера князя Дмитрия Михайловича, отнюдь не характерная для тех времен, напоминает по внешним чертам карьеру его антипода Петра Андреевича Толстого: вступление на государственное поприще в весьма зрелых летах, в отличие от большинства петровских "птенцов", дипломатическая служба, отсутствие военной практики. Но при внешнем сходстве имелось тут коренное внутреннее отличие — Толстой, выходец из среднего дворянства, был идеальным исполнителем царской воли. Умный, хитрый и беспринципный, он был готов на все, чтобы выполнить волю своего господина.

Князь Дмитрий Михайлович, исполненный высочайшего родового самосознания, был человеком принципов. Разумеется, как всякому государственному деятелю, особенно в бурное и шаткое время после смерти первого императора, — ему приходилось лавировать, заключать временные союзы с людьми ему чуждыми, притворяться и скрывать свои истинные планы. Но он твердо знал границу компромисса. Именно потому, что он не способен был на роль исполнителя, он и оставался до последнего периода жизни на вторых ролях.

Между тем его образованность и таланты, его воля и честолюбие давали ему право на иную судьбу.

Его характер и воззрения уже сложились к тому моменту, когда Петр в 1689 году сверг правительницу Софью и овладел всей полнотой власти в стране. Князю Дмитрию Михайловичу было тогда 26 лет. Он знал несколько европейских языков и ориентировался в европейских политических теориях. К началу петровских преобразований этот тридцатилетний вельможа уже сформировал свои фундаментальные воззрения, отнюдь не типичные для русских людей его круга. Объясняется это, скорее всего, близостью юного князя Дмитрия к старшему кузену князю Василию Васильевичу Голицыну, фавориту царевны Софьи и фактическому главе государства. Милюков специально настаивал на роли этого биографического обстоятельства.

Когда мы говорим о реформаторском порыве Петра, то часто забываем о том, что в России уже существовал принципиально иной комплекс идей, предполагавших не менее глубокие, но, в отличие от петровских, действительно европейские преобразования. Если реформы Петра, при их внешней европейскости, по сути дела, отсекли Россию от Европы, строившей — по направлению процесса — гражданское общество, и отсекли на столетия, то "кремлевский мечтатель" князь Василий Васильевич Голицын планировал нечто противоположное.

По свидетельству француза Невилля, которому князь Василий Васильевич подробно излагал свою программу, он собирался заменить стрелецкое войско регулярной армией европейского образца, открыть Россию для широких международных связей, послать русских юношей в Европу для обучения, оживить торговлю, заселить Сибирь, заменить натуральное хозяйство денежным. Но при этом ему представлялось в перспективе общественное устройство, о котором Петр и думать не думал, — полная свобода вероисповедания, а затем и освобождение крестьян от крепостной зависимости. Причем — с землей.

Разумеется, Россия, рационально устроенная политически и экономически, была в тот момент мечтой, путь к реализации которой мог измеряться десятилетиями. Но важно направление мысли, направление возможных реформ. Нам важно это и потому, что характер планов князя Василия Васильевича предвосхищает характер мечтаний князя Дмитрия Михайловича, хотя мечтания нашего героя были куда основательнее.

Милюков со свойственной ему определенностью и жесткостью сопоставил деятельность князя Василия Васильевича и мужающего царя:

В то время как Голицын окружал себя книгами, картами, статуями, Петр с азартом предавался спорту, а книги допускал в минимальных размерах, лишь как необходимое зло для подготовки к спорту же… Пока Голицын мечтал о "довольстве народном", Петр исподволь принимал меры для обеспечения личной безопасности. Укрепив свое положение преданной военной силой, Петр обнаружил полное пренебрежение к общественному мнению и издевался над ним в той же мере, в какой Голицын за ним ухаживал и его боялся[53].

Установка в одном случае на "исполинскую силу своего государства", а в другом — на "довольство народное" — вот принцип, разделивший Петра и князя Василия Васильевича, как через сорок лет смертельно разделит он духовных наследников первого императора и князя Дмитрия Михайловича.

В 1708 году князь Дмитрий Михайлович был назначен киевским губернатором и смог заняться приведением в систему своих воззрений, знаний, политических планов — уже с учетом явных результатов петровской государственной деятельности. Реальные возможности для этого появились у него после Полтавской победы и удаления военных действий от Украины.

Там, в Киеве, князь Дмитрий Михайлович заложил основания своей огромной библиотеки, наполненной преимущественно историческими и политическими сочинениями на многих языках. Киевское и вообще малороссийское духовенство было прочно связано с европейской образованностью. Дом губернатора стал не только средоточием власти, но и центром просвещения. Студенты Киевской духовной академии отыскивали и переводили для него с латыни и польского труды историков, политиков, философов. Тогда — и позднее — он собирал русские летописи, синопсисы, хронографы, давшие ему возможность свободно ориентироваться в политической практике и теории российских царей и государственных деятелей, а с этой литературой соседствовали труды Макиавелли. Томазия, Гуго Гроция, Пуфендорфа, Локка и прочих столпов европейской политической мысли. В частности, сохранилась рукопись перевода трактата Локка, сделанного по поручению князя Дмитрия Михайловича и его рукой надписанного, под названием "Правление гражданское, о его истинном начале и о его власти и ради чего". В трактате этом Локк яростно восстает против доктрины, которая абсолютную власть монарха возводила к отеческим правам праотца Адама, что делало эту власть исторически непререкаемой.

К моменту возвращения в Петербург — для участия в суде над царевичем Алексеем, с которым, как мы помним, князь Дмитрий Михайлович находился в приязни и на которого возлагал немалые надежды, — он был едва ли не самым эрудированным деятелем России, подготовленным к реформам отнюдь не петровского толка.

Впоследствии историки прежде всего задавались вопросом — что толкнуло одного из первых государственных мужей страны, а к 1730 году Голицын был именно таковым, на предприятие, тончайшей гранью отделенное от типичной для того времени политической авантюры? Назвать действия князя Голицына в момент междуцарствия авантюрой не дает права только одно обстоятельство — мощный идейный фундамент, возведенный им в многолетних трудах и лишавший его возможности поступить иначе. Поведение князя Дмитрия Михайловича в ночь с 18 на 19 января 1730 года предваряет поведение лидеров тайного общества в ночь с 13 на 14 декабря 1825 года — нравственная невозможность остаться в бездействии, когда так явственно слышен зов истории, когда кажется, что судьба России зависит только от степени решимости "человека осознавшего". Соловьев, констатируя, что к моменту междуцарствия "князь Дмитрий Михайлович уже придумал лекарство от болезней власти — ее ограничение", объяснил это не столько идеями политика, сколько чертами человека.