Свет и тени русской жизни. Заметки художника - Илья Ефимович Репин

этому нет дара. Недобросовестно выбивать его из его колеи, сбивая на чуждую ему дорогу. Художники большей частью люди впечатлительные, робкие; притом и специальное занятие искусством так поглощает их энергию и время, что они уже бывают бессильны бороться с господствующими требованиями общества.

* * *

Да простит мне читатель это отступление и скачок в другую область. Это я в отместку за постоянные набеги и почти поголовный угон в плен моих собратьев по художеству литераторами.

Чтобы понимать плоды науки и наслаждаться ими, необходима специальная подготовка; против этого никто не будет спорить. О музыке можно сказать почти то же. Кто не подмечал выражения искренней скуки от Бетховена у людей, непричастных к музыке, имеющих примитивные вкусы?..

Людей, не посвященных в живопись, случалось мне подводить к лучшим созданиям Рембрандта, Веласкеса, Тициана; широко раскрыв глаза, они чистосердечно удивлялись и не верили, когда я говорил, что это самые замечательные произведения живописи. Только специалист или человек с очень развитым вкусом предпочтет «Венеру Милосскую» прекрасно отделанным сухим римским статуям или сладким шедеврам Кановы. Кто, кроме художника, может понять и оценить великую пластику гениальных обломков парфенонского фронтона? С этим нельзя не примириться.

Но наши менторы никогда с этим не согласятся, они преклоняются только перед моралью.

Ох, это преклонение кажется мне похожим на те поклоны, которые кладут благоразумные господа в церквах в назидание охладевающим к религии мужикам. Вообще наше движение к добродетели и добровольным лишениям выражается все более в разговорах и запугивании ближнего жупелом материального благосостояния до роскоши. Сами мы продолжаем жить в свое удовольствие. Только немногие чудаки стараются подавлять в себе разнообразные человеческие способности, с корнем, разумеется, вырвать их редко кому удается, – пробиваются у многих эти способности в искалеченном виде – кривые, косые, слабые недоноски. Только героические натуры, благороднейшие души приносят на алтарь общего блага лучшие сокровища своего гения. Так, Гоголь и Л. Толстой закололи своего Исаака во славу морали…[14]

А жизнь все идет по-старому. Большинству людей нужна жизнь материальная, радости осязательные, искусства изящные, добродетели посильные, забавы веселые. И великодушен, милостив творец – посылает им и забавы, и забавников, и науки, и искусство. Ему известно, что эти его создания еще не могут жить одними чистыми идеями разума.

Еще очень немногие из живущих на земле постигают душевную жизнь и веруют в нее. Одним из таких немногих светлых был и Ге. Откровенная, чистая душа; не задумываясь, он пожертвовал лучшею и самою дорогою ему способностью души своей – талантом художника. Он чистосердечно закабалил его во имя более важных задач современного общества.

Искания и отрицания в нашем обществе все шли, возрастая. Публицистика уступила место морали, утилитарность – вечности. Быть нищим духом, быть нищим материально, быть рабом требовал от человека Лев Толстой во имя самоусовершенствования, во имя общего блага жизни.

Ге бросил все и стал нищим, стал рабом добродетели.

Но искусство и художники все еще близки были сердцу Николая Николаевича. В последней речи своей на первом съезде художников и любителей в Москве, 30 апреля 1894 года, он сказал любителям (меценатам), сочувствуя художникам: «Знайте, что все эти люди, при всей скромности, сторицею возвратят вам все ваши услуги; они будут со временем тем, чем вы будете гордиться… Произведение искусства есть самое высшее произведение человеческого духа; оно дает жизнь, оно совершенствует человека».

Но здесь, испугавшись опять увлечения искусством, он повергается с ним к ногам морали. «Только потому нам это искусство так и дорого, – продолжает он вдруг, – потому мы все и собрались здесь, что мы знаем, что ни картины, ни мрамор, ни холст, никакие внешние стороны искусства не имеют значения, а дорога нам лишь та разница между тем, чем мы должны быть, и тем, что мы есть, на которую указывает нам произведение искусства и которую выразить внушает художнику заповедь Христова: «Будьте совершенны, как совершенен отец ваш небесный…»

Не знаю, согласились ли художники и любители на съезде с тем, что никакие внешние стороны искусства не имеют значения. Но не надо забывать, что чем выше созданные творцом индивидуальности по духу и сути, тем и формы их сложнее и совершенней. В экстазе своего увлечения добродетелью ревностные моралисты закрывают глаза на эту сторону.

«Бог один для всех». (Л. Н. Толстой)

Лев Николаевич Толстой как грандиозная личность обладает поразительным свойством создавать в окружающих людях свое особое настроение. Где бы он ни появился, тотчас выступает во всеоружии нравственный мир человека и нет более места никаким низменным житейским интересам.

И. Е. Репин. Лев Толстой босой.

Из всех портретов чаще всего Репин писал Л. Н. Толстого. На счету Репина двенадцать портретов Толстого, двадцать пять рисунков и восемь зарисовок членов семьи великого писателя; кроме того, Репин вылепил еще три бюста Толстого. Картина Репина «Лев Толстой босой» вызвала сильный резонанс в обществе. В 1891 г. в Ясной Поляне Толстой позволил художнику побыть рядом с собой в лесу во время молитвы на месте, где, по легенде, была зарыта «зеленая палочка» братьев Толстых, и куда Толстой ходил босым. Картину Репин закончил через 10 лет и показал ее на Передвижной выставке в Петербурге. В это же время, в 1901 г., вышло Определение Священного Синода об отлучении Льва Толстого от церкви. На выставке у работы Репина устроили овации. Толстой получил телеграмму с сотнями подписей в свою поддержку, но, несмотря на одобрение зрителей, картину с выставки сняли.

Для меня духовная атмосфера Льва Николаевича всегда была обуревающей, захватывающей. При нем, как загипнотизированный, я мог только подчиняться его воле. В его присутствии всякое положение, высказанное им, казалось мне бесспорным.

Его трактаты известны. Касаться их я не буду. Здесь, в этой краткой заметке, я попытаюсь сообщить только несколько эпизодов внешнего бытового характера его жизни, близким свидетелем которых мне посчастливилось быть.

* * *

В 1880 году в Москве, в Большом Трубном переулке, в моей маленькой мастерской, под вечер все вдруг приняло какой-то заревой тон и задрожало в особом приподнятом настроении, когда вошел ко мне коренастый господин с окладистой серой бородой, большеголовый, одетый в длинный черный сюртук.

Лев Толстой. Неужели? Так вот он какой! Я хорошо знал только его портрет работы И. Н. Крамского и представлял себе до cих пор, что Лев Толстой очень своеобразный барин, граф, высокого роста, брюнет и не такой большеголовый…

А это странный человек, какой-то деятель по страсти, убежденный проповедник. Заговорил он глубоким, задушевным