ЦРУ и мир искусств. Культурный фронт холодной войны - Фрэнсис Стонор Сондерс

Хью Тревор-Роупер был приведён в смятение провокационным тоном, заданным Кёстлером и подхваченным другими выступающими. «Это очень мало напоминало серьёзную дискуссию, - вспоминал он. - По-моему, она вовсе не была интеллектуальной. Я понял, что это был ответ в том же стиле [на Советскую мирную конференцию] - всё говорилось точно таким же языком. Я ожидал и надеялся услышать западную точку зрения, которая будет выдвигаться и защищаться на основании того, что это лучшая и более надёжная альтернатива. Но вместо этого мы занимались обличениями. Всё это оставило очень негативное впечатление, как будто нам нечего было сказать, кроме как «Врежьте им!». Франц Боркенау выступил с яростной и почти истеричной речью. Он говорил по-немецки, и мне горько признавать: слыша лающие голоса одобрения огромной аудитории, я чувствовал, что это те же люди, которые семь лет назад, наверное, так же лаяли, поддерживая обвинения против коммунизма, звучавшие из уст доктора Геббельса, когда он выступал в «Спорте Паласте» (Sports Palast). И я подумал, с какого сорта людьми мы отождествляем себя? Для меня это было величайшим шоком. На Конгрессе был момент, когда я почувствовал, что мы вызываем Вельзевула для того, чтобы победить Сатану»[157].

Сидни Хук был солидарен с Кёстлером, но вынужден признать: его друг «мог бы даже таблицу умножения процитировать таким образом, что вызвал бы негодование у некоторых людей». Ещё у него была раздражающая привычка скалиться «как Чеширский кот» каждый раз, когда он имел ораторский успех. Силоне был намного более гибок, утверждая, что христианский дух социальных и политических реформ на Западе сам по себе сможет украсть огонь у бога коммунизма. Андре Филип также представлял умеренную точку зрения, выступая за срединный путь между Россией и Америкой: «Европа сейчас слаба после долгой и тяжёлой болезни. Американцы отправляют нам пенициллин, чтобы вылечить эту болезнь, а от Советов мы получаем микробы. Конечно, любой доктор предпочтёт смешение этих двух вещей. Но наша обязанность как европейцев должна состоять в том, чтобы как можно скорее вступить в дело с микробами, и тогда нам больше не нужны будут лекарства»[158].

Для сторонников жёсткого курса эта поддержка «равноудаления» была не чем иным, как ересью. «Нейтрализм спонсируется Советами как идея и как движение»[159], - заявлял Мелвин Ласки, подхватывая лозунг Роберта Монтгомери «В комнате Свободы нет нейтрального угла!». Отказываясь выступать в этот риторический крестовый поход, британская делегация солидаризировалась с предостережением Талейрана: «Прежде всего - никакого рвения». «Я не могу понять, почему надо бросить мир в огонь для того, чтобы очистить от личной вины людей типа Боркенау и Кёстлера»[160], - подвёл итог Хью Тревор-Роупер.

Вопрос об уместности проповедующих миру политических перебежчиков стал ключевым на Берлинском конгрессе. «Потом выступил герр Гримме (Grimme), из числа священников, обладающий голосом, сравнимым с рёвом маяка, утверждая, что все эти конкретные вопросы являются по своей сути религиозными, - написал Сидни Хук. - Он красноречиво говорил ни о чем и перешёл к конкретным вещам только в конце своей речи. Тут он опустился до личностей и сделал несколько презрительных замечаний по поводу Кёстлера, назвав его «политическим новообращённым», который теперь яростно противостоит тому, что в своё время яростно защищал, демонстрируя таким образом, что он никогда не отказывался от своего диалектического материализма»[161].

Кёстлер к тому времени уже столкнулся с негодованием тех, кто никогда не был коммунистом, в отношении политических новообращённых вроде него самого. Повторяя их аргументы, Кёстлер писал: «Бывшие коммунисты - не только надоедливые Кассандры, какими были противники нацизма, получившие убежище за рубежом; это также падшие ангелы, обладавшие слишком плохим чутьём для того, чтобы понять, что небеса не таковы, как они предполагали. Мир уважает новообращённых в католицизм или коммунизм, но питает отвращение к лишённым сана священникам всех религий. Под это отношение подводят рациональную основу - неприятие отступников. Новообращённый также является отступником от своих прежних убеждений, веры или неверия, и он вполне подготовлен для того, чтобы преследовать своих бывших единомышленников. Тем не менее его прощают, потому что он проникнут верой, в то время как бывший коммунист, или священник, отказавшийся от сана, потеряли веру и таким образом стали угрозой для иллюзий и напоминанием об отвратительной и пугающей пустоте»[162].

Проблема «надоедливых кассандр» вызывала озабоченность и в официальных кругах. Эдвард Барретт (Edward Barrett), помощник государственного секретаря США по международной информации (Assistant Secretary of State for International Information), чувствовал себя обязанным подвергнуть сомнению правильность «существующих тенденций носиться... с бывшими коммунистами и ставить их на пьедесталы, откуда они поучают тех граждан, у которых хватило здравого смысла прежде всего на то, чтобы никогда не стать коммунистами. Некоторые из нас допускают, что типичные бывшие коммунисты - особенно те, которые недавно перестали ими быть, - имеют большое значение в качестве информаторов и осведомителей, но вряд ли кого-то из них воспринимают как провозвестников вечных истин»[163]. Становилось всё более очевидным, что сближение правительства США с некоммунистическими левыми должно держаться в секрете от некоторых ключевых фигур американской политики.

Джоссельсон держался вне зоны видимости, хотя и отслеживал всё, что происходило. Он с растущим беспокойством наблюдал за реакцией Хью Тревора-Роупера на крестоносное воодушевление. Тревор-Роупер и другие члены британской делегации ясно выражали своё несогласие каждый раз, когда им предоставлялась такая возможность. Но делать это становилось всё труднее, поскольку «распорядители» (и среди них в первую очередь Ласки) трибуны во время заседаний проявляли осторожность и старались не давать выступать «пустословам». Ласки был везде: он организовывал, уговаривал, готовил пресс-релизы, планировал драматическое появление Теодора Пливера (Theodor Plievier), немецкого автора, написавшего «Сталинград», бывшего коммуниста, скрывавшегося в Штутгарте. Пливер сначала предполагал отправить своё послание Конгрессу в письменном виде, но услышав новость о вторжении в Корею, вылетел в Берлин, несмотря на опасность быть похищенным советскими агентами или восточными немцами (хотя вероятность такого развития событий была уменьшена, когда американцы организовали круглосуточную охрану).