Штрихи и встречи - Илья Борисович Березарк

В этой огромной культурной работе Александру Александровичу принадлежит видное место, он помогал переводчикам, был образцовым редактором, а не формальным редактором, который ставит знаки препинания и переделывает ту или другую фразу. Молодые переводчики невольно оказывались его учениками. Он часто беседовал с ними о самых принципах, об эстетических основах художественного перевода. Одна из таких его учениц-переводчиц сказала:

— Право, поражаешься, сколько знаний может поместиться в одной черепной коробке…

Я познакомился с ним давно, еще в 1918 году, в Харьковском университете, где он читал курс о Шекспире и английских драматургах его эпохи. Я был тогда студентом-юристом, о его лекциях узнал довольно поздно, но прослушал курс с огромным удовольствием — это было для нас откровением. Шекспира еще как-то знали, но о других драматургах, его современниках, тогда не имели никакого понятия.

Александр Александрович был одним из первых советских шекспироведов и автором первого в советской литературе капитального труда о Шекспире. Его работа оказывала непосредственную помощь и театрам, ставившим шекспировские пьесы.

Во время работы тогдашнего Большого драматического театра над «Ричардом III» он несколько раз беседовал с актерами и постановщиками о Шекспире и об этой пьесе.

На одной из таких бесед мне посчастливилось присутствовать. Его спрашивали, как надлежит изображать шекспировских рыцарей и лордов.

— Только не утонченные лорды времен королевы Виктории! Вообще, мы лучше знаем Англию девятнадцатого века, и это нам мешает понять Британию шекспировских времен. Лорды, показанные Шекспиром, — это просто богатые мужики. Богатые мужики, и только. Руки у них должны быть грязными, одежда не очень чистая. Они участвуют в хозяйственных работах вместе со своими крестьянами и слугами. Конечно, тогда, когда нет войн и разбойничьих походов.

Впоследствии и постановщики спектакля, и актеры, и талантливый художник Тышлер, оформлявший спектакль, говорили, что Александр Александрович очень помог им понять шекспировскую эпоху.

Смирнов редактировал переводы Шекспира, но сам Шекспира не переводил.

Товарищи упрашивали Александра Александровича перевести хотя бы одну из шекспировских пьес.

— Нет, — говорил он, — Шекспира должен переводить поэт, а я, к сожалению, таковым не являюсь.

Надо сказать, что Шекспира успешно переводили не только Пастернак и Лозинский, но и переводчики, которые стихов не печатали, поэтами себя не считали. Здесь сказалась и скромность Александра Александровича, и его исключительно серьезное отношение к художественному переводу.

Однажды я слышал интереснейший рассказ Смирнова о том, как жили люди в далеком прошлом.

В одном обществе, где были и историки, возник вопрос: можно ли описать жизнь среднего человека, скажем, XVII—XVIII века? И Александр Александрович взялся описать жизнь человека конца XVI века, скажем, немца, бюргера или ремесленника.

Все, говорил он, здесь сложно, для нас непонятно. Например, костюм. Тогда почти не знали пуговиц, пользовались завязками. Современный человек не мог бы носить костюм того времени. Театральные костюмы только внешне его воспроизводят.

Свет. Восковых свечей еще не знали, свечи были сальные, грубо сделанные. В помещениях было обычно очень темно. Спички появились только в XIX веке. Для получения огня использовались маленькие кремни. Высечь огонь тоже было нелегкое дело.

Еда. О чае и кофе еще не имели никакого представления. Утром пили подогретое пиво (во Франции вино). В обед — похлебку из общей миски. Мясо подавали большими кусками, вроде окорока или телячьей ножки. Куски отрезали ножом и ели руками.

Книги. Они были очень большими, очень дорогими, и, конечно, мало кто умел читать. А читали преимущественно днем, оттого что при вечернем освещении легко было испортить глаза.

Это был увлекательный рассказ (разумеется, он здесь передан неполно), разоблачающий старую романтику, наивные мечты о прекрасном прошлом.

Александр Александрович был человеком очень разносторонним. Он был блестящим шахматистом, выступал с сеансами одновременной игры. Говорили, что он автор интересных шахматных задач, но издавать их почему-то не хочет.

Я видел его на отдыхе в Коктебеле, видел, как он мастерски играет в теннис. При этом он любил рассказывать о развитии игры в мяч в разных странах Европы. А в молодости он, оказывается, был «мушкетером» и свободно владел и эспадроном, и рапирой, и, конечно, блестяще знал как технику, так и историю фехтовального искусства. Когда Александр Александрович улыбался, он мне немного напоминал античные статуи Вакха. И сам он как-то сказал, что в студенческие годы его называли Вакхом. И верно, было в нем что-то вакхическое — бурное, радостное и, главное, жизнелюбивое. Радостное ощущение жизни.

Он начал свою научную работу еще в дореволюционное время, но по-настоящему раскрылись его дарования только в Советской стране, когда наука стала близка к живой жизни. Он не просто перешел из старого университета в советский. Он стал подлинным советским ученым.

Он был замечательным педагогом, и многие наши филологи и литературоведы учились у него. Он знал блестяще литературы разных европейских стран, старую и новую, и заражал людей этой своей любовью к литературе и художественному творчеству. Он был человеком очень ярким и многообразным.

3

Теперь о Пиотровском почти забыли. Правда, вышла книга, ему посвященная, но ее читали, вероятно, немногие…

Между тем в двадцатых годах, да и в начале тридцатых, трудно было найти человека столь популярного, особенно среди молодых работников искусств. Более того, его личные взгляды и вкусы оказывали влияние на искусство Ленинграда, искусство театральное, потом кинематографическое.

Я знал Адриана Ивановича Пиотровского очень давно, когда он был еще совсем юным. Приятный, белокурый мальчик читал стихи. Таких было тогда немало. А через два-три года, когда я снова приехал в Ленинград, этот мальчик стал играть ведущую роль в искусстве. И дело было не только в его таланте и обаянии, но и в умении влиять на людей, убеждать их в своей художественной правоте. Был у него и талант организатора, сравнительно редкий у работников искусств. И всеобъемлющей была его эрудиция. Казалось, он знал все…

В репертуаре ленинградских театров появились пьесы этого юноши, и оригинальные, и переделки, переводы, — впрочем, это были тоже его пьесы, только построенные на чужом материале. В одном театре шла его пьеса «Падение Елены Лей», в другом его перевод «Лизистраты», в третьем «Эуген несчастный» Толлера в его переводе и обработке.

Он стал выступать как теоретик театра и кино, и выступал бурно, пламенно; он писал множество статей, рецензий, участвовал в капитальных работах (например, в первом томе «Истории советского театра»). В его суждениях бывали подчас и серьезные ошибки. Но ведь настоящая теория советского искусства тогда только еще создавалась. Это было делом трудным и сложным, в то время даже высказывания Маркса и Энгельса об искусстве были не полностью известны. Теоретические основы советского искусствоведения выковывались в напряженных