Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс

красной плотью распадаются сначала на цветные останки, затем на пепел и, наконец, преобразуются в ничто.

Последние вещи

В процессе распада разлагающегося тела большую роль играют насекомые, частые спутники финальных стадий воображаемых апокалиптических катастроф. На самом деле, некоторые насекомые оказываются устойчивыми к определенным методам уничтожения, включая ядерную энергию, поэтому они часто появляются в апокалиптических сценариях позднего модернизма. Плотоядные муравьи, очевидно, участвуют в процессе разложения, но пчелы, которым отведена схожая роль, могут вызвать у читателя недоумение: как правило, они не участвуют в разложении органики[165]. Скрытый смысл этого образа и его последующих вариаций составляет нечто большее, чем только процесс утилизации. Поэт указывает и на позитивную семантику их труда: как строительный процесс в миниатюре, он несколько подрывает масштабность уничтожения. Хотя эти насекомые рассматриваются как разрушители природы, они одновременно строят что-то неопределенное вокруг костей – «Mrówki obudowują białą kość». Польское «obudować, okryć lub okolić тигет» буквально значит «создавать поверхности»; следовательно, глагол «обстроить» вызывает визуальный эффект роящихся насекомых, покрывающих внешнюю поверхность разлагающихся телесных останков. Стандартная символика этих двух насекомых относит их к мастерам-строителям, способным на сложную детализированную работу, заложенную в их генах. Однако в стихотворении они заняты окончательным разрушением разлагающихся останков – процессом, из которого, похоже, нет возврата. Они, как это ни парадоксально, строят пустоту. Будучи одновременно агентами разрушения и строительства – перерабатывая мертвую сому, превращая ее еще не сформированную материю в пепел, – насекомые связывают Дух Разрушения с Духом Земли. А земля утверждается поэтом как область пепла – «немертвой» телесной материи [Czarnecka, Fiut 1987:132][166]. Таким образом, подземный мир становится местом онтологического промежутка, в котором человек сталкивается с неопределенностью материи вместо ее конечности. Последуем же за Милошем по этому пути.

Начнем с того, что в этот подземный мир Милош поселил крота. На вопрос Чарнецкой об этом жутком существе поэт дал уклончивый ответ, отразивший герметический аспект его эсхатологии «непотревоженным»: «Мне не известно, кто этот крот-охранник… Можно представить себе подземное пространство, в котором движется что-то живое. Если оно передвигается именно так, то это, должно быть, крот. Какие еще существа передвигаются в земле?» [Czarnecka, Fiut 1987: 133] Когда такой заклятый натуралист (но не большой любитель природы), как Милош, знавший толк во флоре и фауне, утверждал, что только кроты живут под землей, он снова сознательно рисковал вызвать улыбку читателя. Крот-охранник, единственное живое существо в огромном хранилище праха, продолжает интриговать других критиков. Леонард Натан и Артур Куинн в своей монографии утверждают, что «интерпретационный соблазн, который дает нам это стихотворение, заключается в том, чтобы постараться определить личность странного ״крота-охранника“» [Nathan, Quinn 1991: 17]. Несмотря на явное желание, им это не удается; фактически они следуют за двусмысленным – если не сказать неохотным – комментарием поэта. В исследованиях, посвященных Милошу, устоялся такой подход к прочтению, который учитывает, а зачастую и неуклонно следует обширному корпусу его критических комментариев к своим произведениям. Действительно, высказанные самим поэтом мнения важны: они содержат бесценные крупицы информации, как показывают его многочисленные интервью, эссе и заметки к «Собранию сочинений» («Utwory zebrane»). Однако в данном случае отсутствие авторской обратной связи становится противоположной стратегией, возможно, свидетельствующей о его попытке «защитить» стихотворение. Здесь чувствуется определенный дискомфорт со стороны поэта, который сохранялся и спустя много лет после написания произведения. Попробуем задуматься о трудолюбивом кроте, охраняющем загробный мир, и посмотрим, до какой степени это существо действительно не поддается интерпретации.

Таинственные существа в изобилии встречаются в апокалиптических текстах. Их гибридность играет важную роль в любой эсхатологической картине, дестабилизируя известные категории или нарушая их[167]. Крот, созданный Милошем, – одно из таких существ, появление которых подрывает повседневную логику. Гибридность крота истолковывается через добавление дополнительных черт к его собственным: природная слепота животного уравновешивается зрением, усиленным мигалкой на лбу, что вызывает явное противоречие. Хотя кроты слепы, это жуткое существо, чей пристальный взгляд заставляет душу дрожать от страха, может без глаз видеть из-под своих опухших век. Для такого крота не является невидимой и душа[168]. Одна из таких душ, лирический герой, также наделена способностью видеть. Получается, на эту душу одновременно и глядят, и она сама глядит, осознавая взгляд крота и давая понять, что она его осознает. В стихотворении традиционно невидимый подземный мир представлен как полностью зеркальное понятие. Уверенность польского поэта в визуальном и пространственном характере грядущего мира связывает его воображаемую подземную вселенную с образом Ада у Райнера Марии Рильке, который поместил преисподнюю в шахту. В стихотворении Рильке «Орфей. Эвридика. Гермес» можно найти поучительное упражнение в создании предметного мира, сравнимое с описанием подземного мира Милошем[169]. Это шахта, подземелье – место, где тяжело трудятся, одновременно лишенное каких-либо образов труда. Рильке представляет себе эту шахту, следуя старой традиции сублимации загробной жизни, и она, таким образом, становится местонахождением бестелесных духов. Тем не менее стихотворение Рильке функционирует здесь как один из основных интертекстов Милота[170]. Что делает символистское видение Рильке загробного мира как шахты таким близким поэме Милоша о Холокосте, так это зловещее появление крота-охранника. Если подземный мир можно представить как шахту, то крот может быть шахтером, что объясняет, почему это существо снабжено лампой на лбу. Однако еще одна особенность крота-охранника, добывающего души под землей, усложняет эту простую расшифровку. Опухшие веки крота превращают его не только в обычного патриарха, но, более конкретно, в патриарха из иудейской традиции. Если это так, то его лампу можно рассматривать как тфилин, прикрепляемый ко лбу молящегося еврея – и тогда причудливое убранство крота говорит о его сверхъестественных способностях отличать прах от праха, душу от души. Они же делают его ясновидящим: превращение тела в прах преобразует его прежнюю визуально определенную форму в ее отсутствие, в бесформенность.

Бесформенность праха преодолевается не только благодаря взгляду крота, но и потому, что телесные останки, превращенные в тварные[171], остаются местом пребывания видящего, мыслящего и трепещущего «я», которое населяет прах. В этом смысле Деррида прав, когда называет золу «домом бытия» [Деррида 2012: 27]. Тогда возникает вопрос, как провести следующее разделение – на индивидуальное «я» (или бессмертную душу) и другое «я», находящееся в подземелье, полном пепла. В данном случае ответ кроется в интенсивной визуализации подземного мира, которая представляет индивида через свет и цвет[172]. Прах освещается душой, и каждая душа излучает свой спектр разноцветного света, к которому чувствителен взгляд сверхъестественного крота (который существует где-то за пределами его дисфункционального физического глаза):