Медальон Великой княжны - Юлия Алейникова

— Обыск, зачем?

— Как зачем? Ордена искали. Думают, что он этого Крота из-за орденов убил, — собирая с туалетного столика косметику, жаловалась Настя.

— И что, нашли?

— Нет, конечно! Но они все равно не отстанут, — убежденно проговорила Настя. — Вот поэтому мы сами должны найти убийцу.

— Это что еще за бред? Ты что, с ума сошла, убийц ловить? — Теперь дед занервничал не на шутку. — Никуда я тебя не пущу и родителям скажу. Поезжай-ка ты в Испанию, а про поганца этого и думать забудь! Могилы грабят, теперь еще и в убийстве обвиняют! Завидный жених, нечего сказать!

— А вот это, деда, не тебе решать! — оставляя чемодан, воскликнула рассерженно Настя. — И вообще. Кирилл сбежал из дома, потому что за ним следят, и теперь мы вместе будем скрываться и искать убийцу. И не надо нервничать, — немного смягчаясь, добавила Настя, видя расстроенное лицо деда. — Я буду звонить.

Слушай, — уже на пороге обернулась Настя, — а может, все же кто-то из твоих знакомых работает еще, а? Кириллу очень нужна помощь.

— Мои знакомые уже кто на пенсии, кто на кладбище. И вообще, чем тут можно помочь? Улики, что ли, подтасовать? — снова нахохлился дед.

— Ну и ладно. Сами справимся, — пообещала Настя и хлопнула дверью.

Июль 1918 г. Екатеринбург

Павел осторожно потянулся, прислушиваясь к ощущениям в груди. Он лежал в доме Агафьи Дмитриевны уже неделю и каждое утро благодарил Господа Бога за Его милосердие. Не иначе княжна Мария Николаевна за него с того света хлопочет! Как сказал доктор, который потихоньку навещал Павла по просьбе его хозяйки, от смерти Павла спасла промашка в один сантиметр. Промахнулся Курносов, на какую-то малость промахнулся, а Павел вот он, живой.

И не одно это чудо случилось с Павлом в ту страшную памятную ночь. Не спасла бы Павла эта промашка, истек бы он кровью на тротуаре, не случись эта история аккурат под окнами сестры милосердия Агафьи Дмитриевны Жуковой, женщины решительной и бесстрашной. Не успели еще стихнуть шаги Павлухиных преследователей, а она уж склонилась над распростертым на тротуаре страдальцем. Перетащила вдвоем с дочерью его в дом, перевязала, за доктором знакомым сбегала, и ведь доктор-то, вот счастье, всего в трех домах от них жил. В общем, спасли Павлуху добрые люди. Спасли, выходили и даже вопросов не задавали. И вот лежал теперь Павел в чистой горнице на застланной кровати и любовался на солнечные пятнышки, что плясали по беленому потолку. Слушал, как за окном шумит под легким ветерком пыльный куст сирени, как жужжат за окном мухи и пчелы, как громыхает по мостовой чья-то телега, как в кухне потихоньку звякает посудой хозяйка.

Неслышно раздвинулись занавески, и в комнату заглянула хозяйская дочь, Маруся. Вот ведь тоже совпадение. Увидела, что Павел уже не спит, вошла с тихой улыбкой. Красавица. Стройная, с высокой грудью, с длинной русой косой, серыми глазами, румяная, одно слово — кровь с молоком. И сразу видать, что Павел ей приглянулся. Да и что не приглянуться? Парень видный. Высокий, плечистый, лицом светлый, не кривой, не косой, и волосы пшеничные, да такие густые, что мать-покойница бывало шутила: с такими за вихор таскать хорошо. И все бы у них могло сладиться, да вот только, глядя в серые Марусины глаза, вспоминал Павел другие, голубые, лучистые, и начинало ныть у Павла за грудиной, так ныло, что даже рукой тер. А Маруся — добрая душа хлопотать начинала, думала, рана.

— Доброе утро, Павел Терентьевич, — улыбнулась девушка, вплыла в комнату, потрогала прохладной мягкой рукой лоб. — Как чувствуете себя? Не болит сегодня? А самовар вот-вот будет. Я вам сейчас умыться принесу.

Павел в ответ только улыбался благодарной виноватой улыбкой.

Так все у них и шло. Павел выздоравливал, хозяйка с дочкой за ним ходили, а вокруг города Екатеринбурга гремели взрывы, грохотали пушки, строчили пулеметы, и не сегодня завтра ожидалась горожанами смена власти. Осталось большевистской власти от силы день-два. Да леший с ней, с этой властью! Туда ей и дорога! Как ни худо при царе было, а уж детей невинных при ней по подвалам не стреляли. И снова заныло у Павла сердце.

Вспомнил он, как пришел в себя, как разговаривать начал, как спросил, что в городе творится. Думал: а вдруг горожане, узнав о зверстве, которое комиссары в Ипатьевском доме учинили, на улицы высыпали и даже, может, арестовали иродов за беззаконие кровавое и судить будут. И как он едва в горячку не впал, когда узнал, что городские газеты пишут.

Царя расстреляли, а его семью вывезли в надежное место. Да уж, надежное. На тот свет. Куда уж надежнее! И ведь как и где схоронили, ни одной живой душе неизвестно. Но Павел о своих мыслях помалкивал. Даже хозяйке с дочкой о виденном в Ипатьевском доме ни словечком не обмолвился. А стреляли в него на улице бандиты, медальон вот сорвали с груди, а больше поживиться было нечем. Так вот он и жил. Солнечными пятнами на потолке любовался, чай пил, выздоравливал, а потихоньку плакал. Плакал о великой княжне, о ее оборванной жизни, о других невинно убиенных. А по ночам ему иногда снился крик горничной: «Слава Богу! Меня Бог спас!», и тогда он кричал сам во сне. А Маруся прибегала к нему в одной сорочке, накинув на плечи платок, и клала ему на лоб холодный компресс. Да разве тут компрессом поможешь?

Когда Павел встал и первый раз вышел на улицу, в городе уже вовсю хозяйничали белочехи и Законодательное собрание Урала. Если город и встречал чехословацкие части как освободителей, то очень скоро пожалел об этом от всей души. Чудом Павлу удалось выжить в этой безумной кровавой мясорубке, в которой еще почище, чем при большевиках, хватали, арестовывали, избивали, грабили.

Тюрьмы переполнены, дергают людей без всяких оснований — глянул не так, оделся не по вкусу, слишком богато, или наоборот, — оборванец. Расстреливают всех подряд, монархистов, анархистов, эсеров, большевиков — тех непременно. Обращение с арестованными жестокое. По углам слышно перешептывание: «При большевиках не было такого произвола, как теперь».

Письмо Центрального Областного Бюро Профессиональных Союзов Урала — Совету министров, Уральскому, Сибирскому правительствам и Национальному совету чехословацких войск. (Они даже не знают, к кому именно обратиться.)

«Вот уже второй месяц идет со дня занятия Екатеринбурга и части Урала войсками Временного Сибирского Правительства и войсками чехословаков, и второй месяц граждане не могут избавиться от кошмара беспричинных арестов, самосудов и расстрела без суда и следствия.

Город Екатеринбург превращен в одну сплошную тюрьму, заполнены почти все здания в большинстве невинно арестованными. Аресты, обыски и безответственная и бесконтрольная расправа с мирным населением Екатеринбурга и заводов Урала производятся как в Екатеринбурге, так и по заводам различными учреждениями и лицами, неизвестно какими выборными организациями, уполномоченными.

Арестовывают все кому не лень, как то: военный контроль, комендатура, городские и районные следственные комиссии, чешская контрразведка, военноуполномоченные заводских районов и различного рода должностные лица. Факты производства ареста и обысков несколькими организациями и лицами не могут быть терпимы ни при одном Правительстве, и особенно имея в виду предстоящую войну с немцами».