Медальон Великой княжны - Юлия Алейникова

Павла от подобной участи спасла опять же добрейшая Агафья Дмитриевна, раздобыв ему бумажку инвалида и на всякий случай спрятав в погребе. Поскольку никто из соседей Павла толком не видел, при большевиках лежал он тихонько дома, при белых еще тише сидел за занавесочками, а то и вовсе в подполе, удалось ему пережить и эту напасть. Раз в начале сентября, сидя возле окна, он увидел, как по улице патруль волок каких-то избитых мужиков в гимнастерках, один из них споткнулся возле Павлухиного окна, получил прикладом в шею, выругался и кое-как поднялся. Павел из-за ситцевой с кружевной оборочкой занавески как раз успел разглядеть знакомца своего по Ипатьевскому дому Кабанова, того, что вместе с Юровским и Никулиным семью расстрелял.

Эх, что ни говори, а есть справедливость на свете! Есть. И Павел, перекрестившись, пересел подальше от окошка, очень при этом надеясь, что ждет злодея заслуженная участь. «Хорошо б белочехи и остальную сволочь похватали и к стенке! Ваську, например, Курносова, может, не успел сбежать с комиссарами, хоронится где-нибудь сейчас в подвале, шкура», — размышлял Павел, беря с лавки сочное желто-красное яблочко.

А ближе к Крещению сыграли они с Марусей свадьбу. Да какая свадьба в такое-то время, так, обвенчались потихоньку, да и делу конец. Да и то, что толку сохнуть по девице, которая и живая бы тебе не досталась, а уж теперь… Царствие ей небесное и вечная память! А Маруся, она живая, горячая, да и хозяйка на все руки, и дом опять-таки свой, и у матери на сестру милосердия выучилась, должность в госпитале имеет. Чего ему еще?

Август 1937 г.

Павел уверенно шагал по гулкому мрачному грязно-зеленому коридору мимо дверей с решетчатыми окошками. Спокойно шагал, не вздрагивал. Это он раньше поеживался да побаивался, лет десять назад, когда теща — добрая душа Агафья Дмитриевна пристроила его по знакомству в тюрьму, а чем не работа? Зарплата хорошая, паек, место надежное. Тюрьма, чай, при любой власти нужна, и охранять ее кто-то должен, а Павел беспартийный. Тут, кстати, очень пригодилось, что он в доме Особого назначения служил. Сознался, а куда деваться? Дети. Кормить надо, а в стране то голод, то холод, то еще какая напасть. Теща тоже уже не девочка, сдавать стала, да и не потянуть ей такую ораву. Жене Марусе с четырьмя-то ребятишками дай бог с хозяйством управиться. Обстирать, накормить, да еще огород. Вот и пошел Павел, ужасаясь собственной участи, стыдясь самого себя, словно предавал память о голубых лучистых глазах, о первой своей чистой любви. Да еще и про Ипатьевский дом в анкете написал, рука хоть и дрогнула, а пришлось.

И пошло. Первое время, как на работу выходил, вздрагивал всем телом, вступая под эти сводчатые тяжелые потолки, словно в подземелье спускался. По ночам стонал, вспоминая вопли да стоны заключенных, которые днем слышал из допросных да из камер. А когда бессонница одолевала, лежал в ночи и думал, что в ту самую ночь, когда безвинных детей царских в подвале расстреляли, словно дверь какая открылась в преисподнюю и затопило страну всю ужасом и кровью. Кресты с храмов посбивали, святых отцов расстреливают, народ тысячами губят — за какую вину? Не ясно. Голод, сиротство, кровь и, самое страшное, ОГПУ-НКВД. Но это было тогда, а теперь Павел привык к толстым стенам, стальным дверям, решеткам, гулким коридорам. Он перестал слышать и видеть, что творится за этими дверями. И вообще мало что вокруг замечал, кроме красных транспарантов и громких бодрых маршей. Он просто жил и нес свою службу, перестав пытаться разобрать, кто правый и кто виноватый. Раз и навсегда уговорив себя, что на то есть следователи, и это их дело. Хотя и испытывал иногда тайное удовлетворение, видя, как волокут по коридору какую-нибудь недавно сытую, лоснящуюся партийную морду, теперь дрожащую и перепуганную, растерявшую весь свой жирный лоск. В такие минуты вспоминал он Ипатьевский дом, Авдеева, Мошкина, Курносова и прочих подонков, мучивших и убивших великую княжну и все ее семейство, и представлял, как и их вот тоже волокут по такому вот коридору сперва на допрос, а потом и к стенке.

Вот и в этот день Павел, дослужившийся до должности начальника караула, спокойно шагал по слабо освещенному коридору принимать нового арестанта. Заложив руки за спину, свесив на грудь темноволосую, тронутую сединой голову, между двух охранников стоял невысокий худощавый мужчина в толстовке и поношенном пиджаке — арестант как арестант. Павел звякнул запорами, распахнул дверь, арестованный поднял голову, взглянул на него…

«Курносов!» — едва не выкрикнул Павел, да вовремя язык прикусил.

Узнавать арестованных дело неразумное. Сдержался, равнодушно отвел взгляд, взял у сопровождающего бумаги. А вот Васька вцепился в него глазами, не оторвешь. Тоже узнал, сволочь. «Думал, убил тогда? Да нет. Ошибочка», — зло подумал Павел.

— В триста пятнадцатую, — сухо распорядился он, не позволяя себе смотреть на арестованного. Курносов шагнул в коридор. Двое ребят из караула повели его по коридору.

Курносову не положена была одиночка, но Павлу нужно было время. Всего на один разговор. До приглашения к следователю. А уж там будет все равно, куда его девать. Все одно — ненадолго.

Павел оставил у дверей своего человека, Петруху Егорова. Свояка, которого года три назад привел на службу. Велел караулить, а сам вошел в камеру.

— Ну здравствуй, Василий, — проговорил он, разглядывая сидящего на нарах человека. — Что, думал, похоронил меня? Вот и я думал, что тебя еще тогда, в восемнадцатом, белые прикончили. — Голос Павла звучал неприязненно и высокомерно. Теперь он был хозяин.

— Как видишь, вывернулся, — усмехнулся ему в ответ Васька. Нагло так усмехнулся, без всякого страха. — А ты здесь не за прошлые ли заслуги обретаешься? — С пугающей проницательностью поинтересовался Курносов.

У Павла даже загривок вспотел.

— Вижу, за те самые. Не рассказал чекистам, как пироги царю таскал, а? Испужался, что самого к стене приспособят?

— Ты вот, однако, не таскал, а товарищи, как погляжу, преданности твоей не оценили. Не сегодня завтра к стенке определят, только сперва поизмываются как следует. У нас тут знаешь какие умельцы орудуют? — поборов глупую, непонятную робость, ответил Павел и как можно небрежнее поинтересовался: — За что ж тебя сюда поместили, ты же вроде из большевиков, верный пес революции, сознательный, и вдруг у нас?

— Вот за то и поместили, что сознательный. — На этот раз голос Василия прозвучал по-настоящему зло, а глаза сверкнули такой же ненавистью, как тогда, в подвале. — Не угодил партийному начальству, совесть не продал за спецпаек да за буржуйские хоромы. Первый секретарь, сволочь, избавиться поспешил, пока его не подсидели. Живет, тварь сытая, как барин, прислуга у него, жена вся в шелках, машина с шофером. А то, что у нас половина рабочих с семьями в гнилых бараках ютится, ему наплевать! — хряпнул кулаком по нарам Курносов.

Павел с удивлением посмотрел на прежнего знакомца.

— Насчет буржуйских хором не знаю, — подходя вплотную к арестованному, проговорил Павел, — а вот прежде ты чужим добром не брезговал.