Тихий дом - Элеонора Пахомова

Кате все чаще хочется выкрикнуть ей в лицо: «Зачем тебе это нужно, мама?» Но она не решается. Она хорошая девочка. С годами этот сдерживаемый внутри крик из детского возгласа дорос до вопля. Но он по-прежнему не прорвался наружу. Может быть, потому, что силы быть хорошей девочкой в Кате еще есть, а может, потому, что ответ на этот вопрос уже обозначился в ней, где-то глубоко и пока расплывчато. Ей не хватает жизненного опыта и понимания человеческой природы, чтобы четко сформулировать ответ и предъявить самой себе. Но, глядя на то, как мать лебезит перед этим мужчиной, как покорно и заискивающе принимает его гнев, как подкрашивает губы и пытается уложить непослушную обесцвеченную паклю в подобие прически перед его приходом домой, она будто отвечает дочери на незаданный вопрос. Тогда жалость в Кате раздается настолько, что за ней уже не видно любви. Особенно когда ночами сквозь стены-труху до нее доносится скрип матрасных пружин. Неловкий, нелепый, отвратительный.

Теперь еще и Лиза исчезла. Ушла в сизую рябь помех на экране, как в густой туман, по тропинке из ноликов и единиц, не оставив за собой даже крошек, по которым ее можно было бы отыскать. Она именно ушла. То тело на асфальте, которая Катя случайно увидела на фотографиях в полиции, – это не Лиза. Бездушное, безвольное, изломанное. Нет, это не Лиза. Лиза всегда была одушевленной, носящей в себе искру того тепла, о которую Катя могла погреться. Когда Катя была с Лизой, вокруг них возникал кокон, внутри которого сотворялся их девичий юный мир, а за его пределами оставался мир внешний, с отчимом, матерью и саднящим щебнем. А теперь Лиза ушла и больше не вернется, а Катя лишилась своего единственного укрытия от того, что происходит сейчас за стеной ее комнаты.

Отчим снова отчитывал мать на кухне, неизвестно за какую провинность, а у Кати от каждого звука все непроизвольно сжималось внутри. Такая нагрузка давалась тяжелее любой физической. Она сама не замечала, что стискивает правую ладонь так сильно, что ногти впиваются в кожу до порезов.

За окном смеркалось, но свет в комнате зажигать не хотелось – он являет все без прикрас. Забравшись с ногами на мягкий стул у письменного стола, подтянув колени к подбородку, Катя включила ноутбук, надела наушники и зашла на Ютуб. «Жизнь – боль» – ввела она в поисковике то, что навязчиво пульсировало в висках. Экран, моргнув, развернул перед ней ленту предлагаемых по запросу роликов. Катю привлек третий сверху, на заставке которого застыл кадр со странным, загадочным символом, который напоминал две большие буквы А, расположенные одна поверх другой, в правильном и перевернутом положениях, а в центре фигуры читалось слово «ОНО». Катя выбрала его.

В полумраке комнаты изображение вспыхивало и гасло. Видеоряд мельтешил, имитируя эффект старинной кинопленки. Кадры сменялись как слайды диафильма, чередуясь с перечеркнутыми крест-накрест пустыми квадратами. В наушниках заскрежетало, а сквозь скрежет угадывалось подобие музыки на манер испорченной шарманки. Моментами эти звуки разбавляли другие, похожие на тоновый набор в телефоне, и голоса, которые издалека, сквозь помехи, пытались сообщить что-то на непонятном языке.

На экране возникали статичные фотографии детей, сделанные на негативную пленку, искажающую реальные цвета, когда губы выглядят черными, а глаза белыми. Дети на них были разного возраста, от младенцев до дошколят и школьников. Кадры замирали на пару мгновений и сменялись, чередуясь с видео темных коридоров и загадочно приоткрытых в сумрачные комнаты дверей. Кто-то из детей был запечатлен еще в люльке, а кто-то уже позировал вместе с родителями, лица которых были такими же неестественно бледными, с белыми глазами и черными губами. Древняя фотопленка создавала эффект, будто перед камерой позируют мертвецы. Мешанина звуков нарастала, усиливалась, и Катино нутро сжалось еще сильнее, чем от домашних разборок. Но наушники она не сняла и видео не остановила. Видеоряд будто заворожил ее своей жутью, она в оцепенении смотрела на экран. «Эти дети мертвы», «Музыка обратима, а время нет!», «Обернись, пока еще не слишком поздно» – появлялись и исчезали перед взором кособокие надписи, сделанные разными шрифтами. Когда видео закончилось, на экране высветилась гиперссылка: «Хочешь в игру?»

«Что это было?» – подумала Катя, невольно передернувшись, и, ведомая любопытством, нажала на ссылку.

– Ай, Ира, Ира… На что похожа стала… Тень, не человек, – сказал Азим, когда Лаптева явилась на работу.

А ей и невдомек – тень или не тень. Она не видела себя с тех пор, как погибла дочь. В зеркала смотрела, машинально, по привычке, а себя в них не видела. Да и вокруг теперь замечала немногое.

Азим встретил ее на улице, перед входом в магазин. Он курил, стоя на крыльце. На его слова Лаптева отреагировала рефлекторно – зачем-то посмотрела на свое отражение в оконной витрине, которая являла ее так же призрачно, как она и ощущала себя в последние недели. В этом запылившемся стекле Лаптева расплывалась и двоилась, отражаясь, будто выписанная в воздухе сизым дымом фигура. В блеклом силуэте, растушеванном на зеркальной глади, было не разглядеть лица, зато можно было заметить, что пальто на ней стало сидеть мешковато, будто под ним пустота. Похоже, она и впрямь сильно сдала, но какое это имеет значение?

– Ты уверена, что на работу у тебя хватит сил? – Спросил Азим, глядя на собеседницу черными глазами, такими влажными, что Лаптевой показалось: они вот-вот заслезятся.

Она кивнула:

– Все нормально, не волнуйся.

– Это правильно. Тебе нужно чем-то занимать себя, через силу, через не могу. Иначе не выкарабкаешься. Без дела со временем растворишься в горе без следа, как сахар в чае. Я знаю, о чем говорю, поверь.

Неопределенного, но зрелого возраста азербайджанец Азим жил в Москве давно и иногда со вздохом признавался, что обрусел. Что крылось за этим вздохом – печаль или облегчение – понять было сложно. Он вообще умел прятать самые разнообразные эмоции за одной скупой краской – вздохом и неразборчивым бормотанием, которое Лаптева принимала за мусульманскую молитву. Что уж он в действительности нашептывал, разобрать не получалось, но Лаптевой казалось, что к его худощавому изборожденному разновеликими морщинами лицу очень подошла бы молитва. Древняя, выписанная причудливой вязью, которую вслух произносят гипнотическим распевом, а про себя так, как это делает он: распутывая причудливые узелки слов кончиком языка. А еще в такие моменты он прикладывал к лицу сложенные лодочкой ладони. И Лаптевой представлялось, что лодочка его рук сделана из стеблей сухого бамбука из-за выступающих суставов на узловатых пальцах. Азим проводил руками ото лба до самого подбородка, и лодка уносила с его лица проявления всяких эмоций, а с ними будто сами чувства, печаль или радость. И Азим представал перед взором прежним, не тронутым событиями.

В спальном районе Москвы, в двух улицах от дома Лаптевой, он держал магазин. Небольшое помещение на первом этаже жилого дома, неумело маскирующееся «маркетом» европейского образца со стыдливой припиской «мини». Этот магазинчик, словно рудимент стремительно прогрессирующей эпохи, на первый взгляд казался нелепостью, обреченной на исчезновение. Однако при ближайшем рассмотрении выяснялось, что торговля здесь идет. Пусть не так бойко, как хотелось бы, но все же. От разорения «мини-маркет» спасало то, что он затерялся точкой на мелкоузорчатом ландшафте спального района, состоящем из прямоугольников строений и хитросплетений дворов. К этому узкому пространству еще не приноровилась широкая поступь сетевых торговых гигантов, а потому у жителей окрестных домов, нуждающихся в пополнении провианта, выбор был невелик. И они наведывались к Азиму, кто зачем. В основном за мелочью: хлеб, сигареты, алкоголь, макароны и крупы, консервы в жестяных и стеклянных банках, колбасы и сыры.