Карта и территория - Мишель Уэльбек

Десять лет спустя, вглядываясь в Уэльбека, Джед понимал, что в его взгляде тоже светится страсть, скорее даже одержимость. Наверное, он сам был объектом любовных страстей, не исключено, что бурных страстей. Да, исходя из того, что он знал о женщинах, Джед вполне допускал, что они могут втюриться в сидящую перед ним истерзанную развалину, которая, мелко тряся головой, поглощала деревенский паштет и, казалось, чихать хотела на все, что хоть отдаленно напоминает любовные отношения, да и любые человеческие отношения вообще.

– Да, я не питаю особых братских чувств к роду человеческому… – Уэльбек словно прочел его мысли. – Я бы даже сказал, что мое чувство принадлежности к нему с каждым днем слабеет. Но тем не менее ваши последние работы мне нравятся, хотя на них и изображены человеческие особи. В них есть что-то… всеобщее, что ли, выходящее за рамки случая из жизни. Ладно, не будем забегать вперед, а то я так ничего и не напишу. Кстати, не страшно, если я не закончу текст к концу марта? Я правда сейчас не в лучшей форме.

– Никаких проблем. Мы перенесем открытие выставки; подождем, сколько потребуется. Знаете, вы стали крайне важным для меня человеком, причем это произошло ужасно быстро, никто еще никогда не производил на меня такого впечатления! – воскликнул Джед, чрезвычайно оживившись. – И знаете, что любопытно… – продолжал он уже спокойнее, – считается, что портретист обязан подчеркнуть незаурядность своей модели, уловить некую уникальность личности. В каком-то смысле я так и поступаю, но при этом я склоняюсь к мысли, что люди отличаются друг от друга гораздо меньше, чем принято думать, и когда я пишу анатомические детали лица, мне кажется, что этот пазл я уже собирал. Я прекрасно знаю, что человек является героем романа, great occidental novel*, а также одной из главных тем живописи, и все же не могу избавиться от мысли, что люди сильно обольщаются, полагая, что так уж несхожи между собой. Общество все слишком усложняет, навязывая нам бесконечные различия и деление на категории.

* Великого западного романа (англ.).

– Да, в этом есть что-то византическое… – охотно согласился автор «Платформы». – Но я не думаю, что вы портретист. На хрен нам сдался портрет Доры Маар Пикассо? В любом случае Пикассо – это сплошное уродство, он пишет искаженный до безобразия мир, потому что безобразна его собственная душа, о Пикассо нечего больше сказать, и незачем снова и снова выставлять его картины, с него как с козла молока, у него нет никакого света, никакой новой организации цветов и форм, да у Пикассо вообще нет ничего, заслуживающего внимания, сплошь чудовищная глупость и приапическая мазня, которая если кого и возбудит, то только старперов на седьмом десятке с кругленьким счетом в банке. Портрет, скажем, Пупкина из Купеческой гильдии кисти Ван Дейка – другое дело. Потому что Ван Дейка интересует не Пупкин, а Купеческая гильдия. Короче, я именно так понимаю ваши работы, но возможно, это все не в ту степь, так что если вам мой текст не понравится, выкиньте его в помойку. Извините, я становлюсь агрессивным, грибок проклятый замучил…

И на глазах опешившего Джеда он принялся так яростно расчесывать ступни, что выступили капельки крови.

– У меня микоз, бактериальная инфекция, атопический генерализованный дерматит – это настоящая инфекция, я гнию на корню, а всем плевать, никто не может мне помочь, медицина меня забросила без зазрения совести, так что мне остается? Чесаться, чесаться без передыху, вся моя жизнь превратилась в нескончаемый процесс чесания.

Наконец он с облегчением выпрямился и добавил:

– Я немного устал, наверное, мне пора отдохнуть.

– Ну разумеется! – Джед поспешно поднялся. – Я и так страшно вам благодарен, вы уделили мне столько времени, – произнес он с ощущением, что еще дешево отделался.

Уэльбек проводил его к выходу. В последний момент, когда Джед уже готов был нырнуть в ночной мрак, он услышал:

– Знаете, я начинаю понимать, что вы делаете, и знаю, к чему это приведет. Вы хороший художник, не вдаваясь в подробности, можно так сказать. Меня тысячи раз фотографировали, но если одному моему изображению суждено остаться в веках, то это будет ваша картина. – Внезапно он улыбнулся мальчишеской и на сей раз действительно обезоруживающей улыбкой. – Видите, живопись я принимаю всерьез, – заключил он. И закрыл за собой дверь.

Джед споткнулся о детскую коляску, еле устоял на ногах, схватившись за рамку металлоискателя, и отступил, вновь заняв свое место в очереди. Кроме него тут стояли сплошь семейные пары с двумя или тремя детьми. Перед ним блондинчик лет четырех скулил, непонятно чего требуя, потом вдруг с диким воплем бросился на пол, буквально задрожав от ярости; его мамаша измученно переглянулась с мужем, и тот попробовал поднять упрямого засранца. «Роман невозможно написать, – сказал ему накануне Уэльбек, – по той же причине, по которой невозможно жить: из-за накапливающихся на шее камней. И все теории свободы, от Жида до Сартра, по сути, не что иное, как аморализм, придуманный безответственными холостяками. Такими, как я», – заключил он, берясь за третью бутылку чилийского вина.

В самолете была свободная рассадка, и Джед попытался было внедриться в группу молодежи, но его задержали у подножия металлического трапа – ручная кладь превышала допустимые габариты, и стюардесса забрала у него сумку, так что в итоге он втиснулся между пятилетней девочкой, ерзавшей на кресле и беспрестанно требовавшей конфет, и тускловолосой тучной особой с младенцем на коленях, который начал вопить, едва они взлетели; через полчаса пришлось менять ему памперсы.

На выходе из аэропорта Бове-Тийе Джед притормозил и, поставив сумку на пол, заставил себя дышать размеренно, чтобы прийти в чувство. Семьи, навьюченные колясками и детьми, толпой валили в автобус, отбывающий к Порт-Майо. Рядом с ним он увидел белый пикап с широкими окнами и логотипом Городского транспорта Бовези. Он подошел навести справки: водитель сообщил, что направляется в Бове; проезд стоил два евро. Джед купил билетик; он оказался единственным пассажиром.

– Отвезти вас на вокзал? – спросил водитель, помолчав.

– Нет, в центр.

Тот бросил на него удивленный взгляд; местному туризму, судя по всему, редко случалось поживиться за счет клиентов аэропорта. Хотя тут, как и почти во всех городах Франции, власти приложили немало усилий по организации пешеходных зон в центре и установке информационных щитов с историческими и культурными сведениями о Бове. Первые поселения появились здесь, видимо, за 65 000 лет до нашей эры. Город, представлявший собой укрепленный лагерь римлян, назывался Цезаромагус, затем Белловакум, «город белловаков», пока его не разрушили варвары в 275 году.

Расположенный на перекрестке торговых путей, окруженный богатыми плодородными землями, Бове уже в XI веке переживает значительный расцвет текстильной мануфактуры – сукно из Бове экспортируются в Византию. Работы по возведению собора Святого Петра (три мишленовские звездочки, имеет смысл предпринять отдельное путешествие) начались в 1225 году по инициативе графа-епископа Милона из Нантейя, но завершены не были. В своем нынешнем состоянии собор обладает, однако, самыми высокими в Европе средневековыми хорами. Упадок города, приведший к упадку ткачества и ковроделия, начался в конце XVIII века и, судя по всему, продолжался до сих пор, поскольку Джед запросто снял номер в гостинице «Кириад». До ужина ему даже казалось, что он тут вообще один. Приступая к рагу из телятины – дежурному блюду, он увидел, как в ресторан входит одинокий японец лет тридцати и, с ужасом озираясь, садится за соседний с ним столик.