Когда расцветёт сакура - Ирина Горбачева

— Где здесь? Ты что? Как я их оставлю. На дороге среди леса? А выживут… Чтобы меня потом того?

— Так они не жильцы. Верь мне. Хана им.

— Всё равно… ну не могу я так!

— Тогда, знаешь, что. Всё равно нам крюк делать. Там чуть дальше рыбсовхоз был раньше. Оставь их там.

— А документы? А если они выживут?

— Так начальство, там есть какое-никакое. Разберутся. Это уж дело десятое.

Жители небольшого рыбацкого посёлка и предполагать не могли, что вдруг в их посёлке, в несколько десятков километров от порта Посьет окажутся трое японских военнопленных.

Случилось. Как-то у крыльца поселкового совета остановилась машина, в кузове которого лежали трое японцев. Из кабины вышел молоденький лейтенант и подошёл к удивлённому председателю.

— Старший лейтенант Кедров. Тут такое дело. Мы группу японских военнопленных ведём маршем. В дороге многие заболели. Некоторые умерли. А эти трое, наш врач сказал, что скоро дойдут. Не жильцы они, только заразу распространяют. Вот полковник и приказал вывезти их и… оставить, мол, не выживут. Сильно жар у них большой. Знаешь, махнул рукой, сказал, войне конец, что хочешь, то и делай с ними. Но, что в расход мне их, что ли? Будь другом, не дай грех на душу взять, война то уже почти как три года закончилась. Помрут своей смертью, и ладно…

— Ты что лейтенант? А если выживут? Это же расстрельное дело, кто со мной будет разбираться, откуда и кто оставил? Укрывательство на меня хочешь повесить? Пожалей, лейтенант, у меня семья, дети, пропаду я из-за твоих узкоглазых.

— Да человек ты, или кто? — чуть не плача закричал лейтенант Кедров, — как я военный, видевший смерть, расстреляю больных пленных? Выручай, земляк, я тебе бумагу оставлю.

— На кой ляд мне твоя бумага? Тебе приказано было в расход, твоё дело военное, сами разбирайтесь! Слышишь, лейтенант, пожалей, оставь другим. Мало посёлков что ли, за что мне честь такая?

Не слушая причитаний председателя совета лейтенант, слюнявя химический карандаш, писал расписку: «Я, Гвардии лейтенант, Кедров В.С. воинского подразделения Советской Армии. Осуществляя приказ о передислокации военнопленных, оставляю смертельно больных японских военнопленных, в количестве трёх человек, под ответственность Председателя правления сельсовета рыбсовхоза «Восток» Ерошкина В.П. Поручаю, Ерошкину В.П. после смерти оных, захоронить их по установленному образцу и порядку. Подпись».

— Прости меня Боже, то стреляют пачками, а то…, — председатель не успел договорить, как лейтенант поднял на него налитые кровью глаза.

— Что! Что ты сказал? — он схватил хилого мужичка за грудки, потом в гневе отбросил его и потянулся рукой за кобурой.

— Прости, прости, родной. Не губи. Всё сделаю, как скажешь, — взмолился председатель с деревянным костылём вместо правой ноги.

— То, то же! — сунув в руки Ерошкина В.П. помятую бумагу, лейтенант быстро запрыгнул в кабину грузовика.

— Печати нет, слышишь сынок, печать хоть какую-то поставь, — кричал ему вдогонку председатель. Но, автомобиль с молодым сердобольным военным, уже мчался прочь, оставляя за собой клубы пыли.

— Да, за что мне такое! Это же расстрел на месте! Хоть бы печать, какую поставил! Что мне с ними делать? — сокрушался он, глядя на японцев, лежащих на плащ-палатках на земле.

— Семёныч, созывай всех! Решать будем, что делать и как дальше жить придётся, — отправил председатель старого рыбака ударом рынды собрать малочисленный народ посёлка.

Посёлок всего-то насчитывал несколько жилых домов. Совхоз развалился, так как выходить в море было некому. Мужчин на войну забрали, кто смог вернуться раненым были или без руки или без ноги. Жители посёлка в основном женщины, да дети. Жили тем, что чинили сети для соседнего рыбсовхоза, который находился в двадцати с лишком километрах от «Востока». Женщины, жёны рыбаков, выросшие у моря, сами ставили сети на уцелевшем барке, чтобы хоть как-то прокормить себя, да своих многочисленных детей.

— Ну, что мне с вами делать? Самим жрать нечего, бабы с ног валятся, чем вас выхаживать? — пока люди собирались к неказистому зданию правления, всё причитал председатель.

Один японец умер к концу собрания. Оставшихся двоих пленных решено было поселить у поселковой учительницы Надежды, она москвичка, учённая, и только у неё один пацанчик, да и то, большой уже, смышлёный.

Так в избе, доставшейся Надежде после смерти престарелой тётки свёкра, появились больные японские военнопленные. Надежда, приняла решение собрания, молча. Ей ли, жене репрессированного, самой живущей здесь на птичьих правах, отказываться от решения правления, которое Ерошкин зафиксировал протоколом общего собрания. Решили — постановили, значит, обсуждению не подлежит.

— Не переживай, Надюха, помогу, чем смогу, — успокоил её председатель, после того, как всем миром перенесли больных «япошек» в дом Нади и женщины подсуетившись, принесли кто, что смог из своих скудных запасов.

Надя сама не поняла, почему и как, без лекарств, можно сказать на одной горячей воде и травках, мужчины пошли на поправку. Видно скудная еда, которой кормила их Надя была всё-таки лучше той, которую они получали раньше, да и долгий сон и покой сыграли свою роль. Или может быть помогло то, что Ичиро, очень приглянувшийся Наде, иногда что-то доставал из глубокого внутреннего кармана своего кителя и в стороне от посторонних глаз аккуратно это что-то скоблил ножом. Получив от этого процесса немного белёсого порошка, он понемногу в мизерных долях подсыпал его в тёплое питьё не только себе и товарищу по несчастью Тадаши, но и доброй миловидной хозяйке с её сыном. Над чем японец колдовал, Надя не знала, а подглядывать не хотела. Но в первый раз, попробовав сухой порошок на вкус и поняв, что он безвкусен и безопасен, она успокоилась и больше не обращала внимания на загадочные действа стройного, хотя и очень исхудалого квартиранта.

Как бы там не было, к весне мужчины ожили, пообвыклись, стали смелее и ёщё чаще кивали головами в знак благодарности за любую маломальскую помощь, оказанную им Надей и её сынишкой. Чаще стали лопотать что-то на своем, непонятном Наде языке. Вскоре первого выздоровевшего японца по имени Тадаши, уже выходившего на улицу, забрала к себе в помощники по хозяйству, крепкая на руку и слово солдатка Нюрка

Однажды она заглянула к Наде, — солдатка Нюрка.

— Ух-ты! Праздник, что какой? Хлеб печёшь? Запах по всему посёлку. Муку, где достала? — с румянцем на щеках от появившегося весеннего солнца, а возможно и от пригублённого винца, настоянного на сухой полыни ещё прошлой осенью, спросила радостная Нюра.

— Нынче свекровь со свёкром приезжали. Муки немного привезли. Вот побалую больных, а то совсем отощали. Не поедим вволю, так, хоть понюхаем.

— Хорошие они у тебя, — сказала Нюра, искоса бросая взгляд на сидевшего на кровати Тадаши.

— Это ты о японцах? — заметив её интерес, улыбаясь, спросила Надежда.