Деление на ночь - Евгений Кремчуков

«О ком речь?»

«Об Алексее Андрееве».

«Дело в том, что я об этом ничего не знаю».

«Совсем?»

«Да. Я только от вас узнала сейчас, что его не стало».

«Но вы же общались с ним».

«Да, но давно».

Белкин пощёлкал мышью, посмотрел снова комментарий Веры. Год с небольшим назад. Действительно, давно.

«А можете хотя бы рассказать, как вы познакомились?»

«В Интернете. Вот и всё».

«Вера, простите, я понимаю, что вам может быть неприятно, но войдите в положение, я пытаюсь установить обстоятельства его гибели…»

«Никаких проблем».

«Я бы очень попросил рассказать вас что-нибудь об Алексее».

«Не могу».

«Почему?»

«Я просто ничего не помню».

«Но вы не будете меня удалять из друзей или блокировать? Вдруг мне будет нужно снова вам написать».

«Нет, конечно».

«Спасибо, до свидания».

«Всего хорошего!»

В большем недоумении Белкин не пребывал даже после первого разговора с Воловских. Всё корректно, никакого хамства, в целом никаких эмоций.

Нормально ли это?

Возможно. Если они, Алексей и Вера, никем не приходились друг другу. Но выяснить степень их близости нельзя.

Может ли «никто» написать: «Лёш, ну зачем ты»? В такой фразе чувствуется глубоко личное. Сопереживание. Сочувствие. Сострадание. В общем, со-. А никто не может быть со-.

Но не выяснишь. Интуиция тут может орать сколько угодно, на самом-то деле нужно от чего-то оттолкнуться, а точки опоры нет.

Опоры нет, зато есть Апухтин.

Определённое представление о нём Белкин имел. «Пара гнедых, запряжённых зарёю» и вот «Сумасшедший» – вроде как уже кое-что. Но ни биографии, ни других стихов не знает.

Надо, однако, перечесть «Сумасшедшего». Ради Алёши. Он писал в соцсети редко. Значит, какой-то смысл в его записи увидеть можно.

Нет, первая часть, где бедный сумасшедший вначале бредит, а потом прозревает, общается с семьёй… Какая-то она слишком очевидная. Впрочем, она очевидная для него, для Белкина, который знает, что Алексей не очень хорошо себя чувствовал. Другие-то не знали. Разве что вот это: «Что скоро всё пройдёт, что нужно лишь терпенье…»

Нет. Не подходит.

Но вот дальше:

Да, очень любопытно. Но связь с действительностью маловероятна. Воловских здоров, как вол. И про отца своего немного рассказал – ничего такого.

Потом романсовая часть. Смена ритма. Алёша стихи любил, но вряд ли оценил такой резкий переход. Васильки, васильки…

Хм, а в апухтинской васильковой саге всё-таки тоже есть любопытное:

Папа… Поплывёт, не утонет… Ну не может же быть таких прямых аналогий! Лёша, не надо так! Не озоруй!

Потом третья часть – сумасшедшему окончательно, совсем плохо, он снова бредит, будто он – король, грозит казнями, сулит милость, призывает стражу. Нет, Алексей не такой. Он не Сумасшедший.

Определённо, определённо в стишке есть кусочек разгадки, небольшой, но есть. Хотя намёки слишком ясные. Но ведь и Вера Хацкевич о чём-то написала – «Мы же говорили, не надо так». Как? Может, именно так – про отца, про утонуть?

Белкин бездумно написал в интернет-поисковике: «Апухтин стихи». Первый результат – небольшое собрание на одной странице. Ткнул в первое попавшееся.

Облако застыло в небе ровно над корабликом. Неподвижное, оно словно бы осматривало сверху, вбирало и запоминало в себя весь раскинувшийся в неприбранной своей утренней красоте солнечный город, аккуратно проложенные полоски проспектов, разноцветные многоугольники кварталов, зелёные пятна садов, крепко расставленные фигурки памятников, внимательное облачко. В ту минуту мне подумалось, что облака есть тонкая метафора человеческой памяти.

В раннем детстве отец часто оставлял меня на день у бабушки Маши. Она тогда уже тяжело болела, и у меня почти никаких не сохранилось воспоминаний о ней, кроме очень тихого голоса, тяжёлых гардин на окнах, цветастого её лоскутного одеяла и заваленного таблетками прикроватного столика. Ухаживать за баб Машей приходила девушка-студентка, Ника или Нина (пусть будет просто Эн), и получается так, что ей зачастую доводилось приглядывать за нами обоими, старой и малым. Бабушка днём много спала после уколов, и сиделка забирала меня на кухню, где я устраивался на другом углу кухонного стола и рисовал в раскрасках. Иногда, пока готовилась еда, Эн брала старенькую гитару – наверное, дедову или мамину, я не помню, чтобы Эн приносила её с собой – и начинала что-нибудь негромко наигрывать, рассказывая мне истории. Не знаю, на кого она училась, и не думаю, что у неё имелись тогда какие-то педагогические интересы в отношении меня. Скорее, ей просто очень нравилось о чём-нибудь рассказывать, а тут какой-никакой, несмышлёный, а всё-таки слушатель. Конечно, разумным было бы читать малышу, например, сказки. Но совсем не о сказках мы с Эн вели речь за бабушкиным кухонным столом.

В последовавшей жизни я узнавал некоторые из её историй в книгах, что раньше или позже открывал мне школьный курс литературы или предлагали полки книжных магазинов, в советских кино- и телефильмах, на какие-то, не разыскивая специально, я наталкивался по прошествии лет и смене эпох в Интернете, хотя вообще-то самое главное и самое многое из того, что рассказывала Эн, я благополучно забыл… Или мне кажется, что забыл. Потому что вот сейчас, по наитию, вылетела вдруг наверх, как вытолкнутая тёмной глубиной времени пробка, давнишняя история её об облаках – о том, что они сохраняют в себе всю информацию (так она и говорила ребёнку – «информацию») жизни, которой были свидетелями. О Куликовом поле в тот раз говорила мне она, о столкнувшихся там вольной степной ярости и земляной стойкости православной, о том, как железо пробивало железо и вспарывало молодую тугую плоть, о божествах рукопашного сражения – крике, хрипе, визге и гвалте, о том, что с утра лежал над полем сильный туман и до полудня полки стояли недвижно, перекликаясь в ожидании битвы, а когда туман рассеялся, и вышло низкое сентябрьское солнце, и началась сеча, шли по небу над полем смертным облака и сохраняли в себе всё, что совершалось под ними. Те облака видела она, рассказывала мне Эн, когда позапрошлым летом сплавлялась по Вуоксе с однокурсниками. Вечером она ушла от костра и долго сидела в одиночестве на песке, смотрела на алеющие кучевые громады на западном склоне развёрнутого во всю ширину неба, у которого как будто медленно приглушали яркость с одного края, смотрела долго, и так тихо было тем вечером, безветренно и покойно, а в какую-то минуту вдруг она – увидела. Как из проектора – лошадиные головы и плотный пар из ноздрей, шеренги воинов, стоящих плечом к плечу, переминающихся на месте, тревожно разглядывающих белёсый воздух впереди, тяжёлые, набухшие туманной влагой стяги, поскрипывающая кожа доспешных ремней, редкие команды… Потом во мгновение взрезали воздух трубы – затем, чтобы и люди, и животные, и время – сдвинулось всё в искромсанном этом воздухе облачного видения.