Хроника Страны Мечты. Снежные псы - Эдуард Веркин

Так вот Перец погнал поэта к Хориву. Тытырин шагал с достоинством, будто Кунсткамеру намеревался осматривать. А когда проходил мимо Щека, тот высунул клешню, типа, дай ириску. Ну, Тытырин как увидел драконью лапу, так решил, что его сейчас растерзывать будут, завизжал и на стену взобрался. Стена там напротив лежек почти отвесная, а он взобрался. Удивительные таланты подчас раскрываются в обычном литераторе, удивительные… Перцу потом пришлось отдирать его с помощью палки.

Зато к месту обитания Хорива Тытырин явился уже полностью дисциплинированным. Ни движений лишних, ни расхлябанности, в глазах почтительность.

Хорив на Тытырина никак не прореагировал, как лежал, так и продолжал лежать. Только глаза приоткрыл немножко. Перец ткнул поэта в затылок, тот начал читать свои произведения. Читал, читал, да все без толку, Хорив как лежал, так и лежал.

Зато рачки в озере зашевелились. То ли испугались, то ли еще чего, но задвигались, а свечение их интенсивнее, правда, из приятно-голубого оттенка перешло в настороженно фиолетовый.

Тытырин продолжал читать. Про согбенные осины, кривые избы и сирые пажити, про утраты разные, про то, как тяжело на белом свете жить. Читал, читал и дочитался до того, что Хорив даже зевнул. Громко.

Тут Перец понял, что эти чтения если к чему и приведут, то только к потере времени, и прекратил их, снова ткнув Тытырина в шею.

— Понимания нет, — обиженным шепотом сказал Тытырин. — Ничего нельзя поделать, конфликт культур…

Перец вздохнул. И тут ему в голову пришла идея. Он взял Тытырина за плечи, поставил его спиной к пруду и велел сделать величественное лицо. После чего сказал: «Ладно, Пастернак, получи!» — и ткнул Тытырина кулаком в скулу. Тот, конечно же, свалился в водоем, поднял кучу брызг, заорал, что он совсем не умеет плавать, после чего быстро подплыл к берегу и выбрался на камни. Перец сказал, что вид он при этом имел весьма чудной — рачки, взволнованные всплеском, бросились на шум и покрыли поэта густой шевелящейся мантией. Так что теперь Тытырин светился бледно-голубым, как юное привидение. Кроме того, рачки ползали по тытыринскому телу, что сообщало голубому сиянию жизни и увеличивало сходство литератора с призраком.

Видимо, рачки попали еще и под одежду, поскольку Тытырин принялся энергично чесаться и подпрыгивать с неприличными телодвижениями. Хорив, оскорбленный малопривлекательным зрелищем, отвернулся.

Тогда Перец, от злости и расстройства, что ничего не получается, напрыгнул на Тытырина и стал его бить. А бить Перец умеет. Основной смысл избиения в данном случае сводился к следующему — сделать Тытырину как можно больнее, не причинив ему, однако, непоправимых телесных повреждений. Посему Перец целил по ногам, плечам и рукам.

Тытырин орал. Сначала с привычной поэтической притворностью, но по мере того, как ему действительно становилось больно, стал орать уже по-настоящему. И жалостливо вдобавок. Едва Перец услышал в голосе поэта нужные нотки, он понял, что успех еще может быть. И принялся лупить Тытырина с бо?льшим усердием.

Хорив не смотрел.

Перец все-таки разбил Тытырину нос. Тот заплакал и принялся рассказывать про свою жизнь.

Рассказывал он гораздо талантливей, чем читал стихи. Рассказывал про то, как жил в областном центре и как тяжела была эта жизнь — даже на лимонад не хватало. В конце даже Перец растрогался и стал бить уже так, для придания повествованию динамики. А потом вообще остановился — кулак отбил.

Тытырин лежал в синей медленно гаснущей луже (рачки уползали обратно в озеро), плакал, пускал сопли, и они смешивались с синевой.

Хорив не смотрел в их сторону, смотрел в стену. Было тихо. Тытырин попытался еще что-то там проныть, но Перец показал ему кулак и велел лежать смирно. А сам достал флакон, достал маленькую серебряную воронку и направился к горыну.

Хорив лежал без движения, дыхания не было слышно. Наверное, даже не дышал. Перец обошел его справа, повернул горыну морду…

— После чего я собрал почти полфлакона отличных свежих слез. Срок хранения ограничен, так что лучше не тянуть. А в случае чего мы Тытырина еще раз отлупим. Вообще, очень удобно — оторвало тебе, к примеру, палец, а Тытырин как раз под рукой, избил его, собрал слезы, и палец обратно присох… Впрочем, не стоит медлить, надо спешить.

Перец протянул мне флакон. Флакон был холодный и тяжелый.

— И что делать? — Я медленно отворачивал крышку. — Пить?

— Пить. Пей и станешь здоров. Рыбки передохнут, вот увидишь.

— А я не передохну?

— Будет больно, но останешься жив. Зато потом как новенький станешь, все авторитеты утверждают в один голос.

— Какие авторитеты? — Я разглядывал жидкость. — Лукреция Борджиа[2]?

— Лукреция? Н-нет… Ну, если ты мне не доверяешь, я могу испытать…

— На себе? — осведомился я.

— Зачем на себе? Если я буду испытывать на себе, мне придется выпить всю бутылочку. Надо испытать на ком-нибудь поменьше в размерах. Я специально приготовил…

Перец распахнул полушубок и извлек из него Доминикуса. Запасливый.

Вытащенный на свет Доминикус недовольно вертел глазами и старался забраться обратно.

— Доминикус, будь другом… — Перец тряхнул кошака за шкварник. — Нам тут надо один эксперимент произвести, ты уж не обессудь…

И достал из кармана ложку.

— Плесни! Но только три капли.

Я осторожно накапал из пузырька в ложку. Перец протянул Доминикуса. Кот втянул воздух, уставился на ложку и замер, будто окаменел. И тут с котом произошла странная метаморфоза. Сонливость пропала, котяра потянулся к ложке всеми мордасами.

— Мама! — завопил Доминикус.

И жадно высосал содержимое ложки, будто и не драконьи слезы в ней были, а валерьянка обычная, рупь пятьдесят бутылка.

Перец тут же выпустил кота из рук со словами:

— Теперь надо осторожно…

Доминикус стоял посреди комнаты. Растопырив лапы, взъерошив шерсть, оскалив пасть.

— А от чего он излечится? — наивно спросил я.

— От всего, — ответил Перец, но как-то неуверенно.

Что мне не очень понравилось.

Доминикус вдруг зашипел. Но не по-кошачьи, а как-то серьезно, басовито так, будто звуки издавало существо на три размера побольше. Я на всякий случай шагнул в сторону.

Перец глядел на Доминикуса с удивлением. А кот преображался. Он продолжал шипеть и медленно увеличивался в размерах, мышцы переливались под шкурой, а шерсть медленно оттопыривалась, приобретая зеленоватый оттенок.

— Разнервничался, — выдохнул Перец и огляделся.

Я вытянул Берту. Не, это, конечно, унизительно: Берта — машина серьезная, не для кошачьей охоты, но в экстренных ситуациях все сгодится, сапогом оборону будешь чинить.