Мечтательница из Остенде - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Габриэлла была на грани обморока, ее дети и наиболее чувствительные из присутствующих с трудом сдерживали слезы.

Присяжные удалились на совещание.

Сидя в коридоре на скамейке рядом с мэтром Плиссье, Габриэлла думала о прочитанных накануне письмах. О том письме, в котором Габ называл ее «старушкой», он и в молодости ее так называл, как можно было забыть это прозвище и принимать его за жестокую насмешку? О том письме двадцатипятилетней давности, в котором он обращался к ней «моя неистовая, моя неукротимая, моя таинственная, моя непредсказуемая», — вот, что он думал о своей убийце, «неистовая и непредсказуемая», как он был прав, бедняжка. Значит, Габ действительно любил ее такой, как она есть, с ее вспыльчивым характером, приступами ярости, гнева, хандры, занудства, и все ее выходки не могли сокрушить его спокойствия и благодушия.

Значит, секретом Габа была она сама.

В своем воображении она разрушила их любовь. Но, увы, в пропасть она столкнула мужа не в своем воображении.

Почему она придала такое значение суждению Полетты? Как она могла опуститься до уровня этой отвратительной женщины, видящей в окружающем мире только грязь и пошлость? Нет, обвинять Полетту слишком просто. Виновата Габриэлла, только она, и никто другой. Она вооружилась мощным аргументом против Габа: «Мужчина не может любить одну и ту же женщину в течение тридцати лет». Теперь она понимала, что в действительности руководствовалась совсем другим: «Я не могу любить одного и того же мужчину в течение тридцати лет». Габриэлла де Сарла — виновна!

Звонок. Шум шагов. Гул голосов. Перерыв окончился. Все возвращаются на свои места, словно зрители на ипподроме после антракта.

На вопрос судьи: «Считаете ли вы, что обвиняемая умышленно посягнула на жизнь своего мужа?» — присяжные единогласно ответили: «Нет».

По залу пробежал одобрительный шепот.

— С Габриэллы де Сарла снимаются все обвинения. Мадам, вы свободны, — заключил судья.

Все остальное для Габриэллы потонуло в тумане. Ее обнимали, поздравляли, дети плакали от радости, вокруг нее гарцевал мэтр Плиссье. В качестве благодарности она сказала ему, что глубоко проникла в смысл его защитительной речи: невозможно, немыслимо, чтобы столь счастливая в браке женщина совершила подобное преступление. А про себя прибавила, что это преступление совершила какая-то другая женщина, чужая, незнакомая, не имеющая к ней никакого отношения.

Она ничего не отвечала тем, кто спрашивал ее о планах на ближайшее время. Отныне ее жизнь должна стать трауром по чудесному человеку. Неужели они не знают, что два с половиной года назад какая-то сумасшедшая отняла у нее мужа? Сможет ли она жить без него? Пережить это насилие?

Через месяц после освобождения Габриэлла де Сарла покинула свой дом в Санлисе, отправилась в Альпы и сняла номер в отеле «На солнечном склоне», неподалеку от отеля «Бельвю», где она в последний раз останавливалась со своим мужем.

Вечером, за узеньким бюро из некрашеной сосны, она написала письмо.

Мои дорогие дети, суд признал меня неспособной убить такого чудесного человека, каким был ваш отец, Габриэль, единственный мужчина, которого я любила, но оправдательный приговор лишь усугубил мои страдания. Жизнь без Габриэля невыносима. Поймите мою боль. Простите мне мой уход. Я ухожу к нему.

На следующий день она поднялась на Орлиный перевал и с той же тропинки, откуда два с половиной года назад столкнула своего мужа, бросилась в пропасть.

— Повезло, меня лечит красивая женщина…

В первый раз, когда он пробормотал эти слова, она решила, что ослышалась, и даже рассердилась на себя. Вот выдумала: принять хрип больного за комплименты! Если подсознание будет и дальше играть с ней такие шутки, придется сходить к психоаналитику. Не хватало еще, чтобы комплексы мешали работать. Довольно и того, что они мешают ей жить…

Настроение у Стефани было скверное, и, как только выдавалась минута передышки, она пыталась сообразить, что же на самом деле сказал пациент из 221-й палаты. Начало фразы, похоже, она разобрала правильно: «Повезло, меня лечит…» — а вот что дальше? «Красивая женщина»? Никто и никогда не называл Стефани красивой. Что и понятно, считала она.

Вечером, уже выйдя за ворота больницы Сальпетриер, медсестра продолжала ломать голову над этой загадкой. Она задумчиво брела под набрякшим черными тучами небом мимо высотных домов, фасады которых резко уходили вверх, а улицы у их подножий, окаймленные чахлыми акациями, казались плоскими и пустынными. Она жила в китайском квартале на юге Парижа, в царстве зеленовато-серых стен и алых вывесок. В этом районе, среди худеньких миниатюрных китайских женщин, шустрых муравьишек, спешащих с работы, она представлялась себе великаншей. Даже ее рост — самый обычный, впрочем, — казался там огромным, что уж и говорить о пышных формах, которые подчеркивались соседством с тоненькими фигурками китаянок.

Дома она тщетно пыталась сосредоточиться на какой-нибудь из передач, которые выплевывал ей в лицо телевизор, потом отбросила пульт и сказала себе, что так зацикливаться — это уже странно.

«Повезло, меня лечит красивая женщина»! Бедняжка Стефани, делаешь вид, что хочешь разобраться, что же он вправду сказал, а самой просто нравится повторять фразу, которая тебя зацепила. Только ее ведь не было. И ни в чем ты не разберешься, так, зря мусолишь одно и то же, обольщаешься, морочишь себе голову.

Тут она загрузила машину стирки — это ей всегда помогало — и начала гладить скопившееся белье. По радио передавали песни ее детства, она прибавила звук и с утюгом в руке во весь голос вторила знакомым припевчикам.

К полуночи, когда выглаженная одежда была сложена в несколько ровных стопок, она так напелась, что у нее кружилась голова, а в глазах рябило; она уснула, совершенно успокоившись, — кажется, дневные дела забылись.

Однако назавтра она с трепетом переступила порог 221-й палаты.

Красота этого мужчины ее смущала.

Карл Бауэр уже неделю провел в реанимации после комы. В автокатастрофе ему раздробило позвоночник, и врачи сомневались, что он выкарабкается, но пока ничего не говорили: сейчас они стимулировали нервные окончания, пытаясь определить, насколько все серьезно.

Он лежал под простыней, глаза прикрывала повязка, но и то немногое, что было видно, волновало Стефани. Перво-наперво руки: длинные пальцы, изящные овальные ногти, чуть ли не отполированные, эти руки были созданы, чтобы перебирать драгоценности, гладить длинные волосы… А цвет: смуглая кожа, темные волоски, выше — крепкие мускулы и сияющая чернота завитков под мышками. И губы: четко очерченные, выпуклые, они так и притягивали… А особенно — нос, клинок плоти, точеный, сильный, внушительный, чарующий, полный такой мужской силы, что, задержав на нем взгляд, Стефани ощутила покалывание внизу живота…

Он был высокий. Заметно даже в лежачем положении. Пришлось привезти из подсобки специальную кровать, чтобы не свисали ноги. Он лежал в неподвижности, дышал через трубочку и все равно заворожил Стефани: он казался ей воплощением мужественности.