История моего брата - Зульфю Ливанели

Я позаимствовал название этой главы у одного петербургского писателя, страдавшего эпилепсией, потому что нет лучшего способа донести – с учетом моих скромных способностей – то, в каком душевном состоянии был Али, который тем утром сначала позвонил, а затем явился ко мне домой. Дело в том, что он по-прежнему ощущал себя «мужем» и испытывал всю гамму чувств: и мужнюю ответственность, и мужнее чувство собственности, и мужнюю нежность. Однако жены у него теперь не было. Он уселся в кресло напротив и принялся печальными глазами смотреть на меня.

– Это невыносимо, – пожаловался он. – Мне, наверное, не стоило к тебе приходить, но я не могу с собой совладать. Не могу сидеть сложа руки, не поговорив со всеми, кто знал Арзу, кто разговаривал с ней, кто помнит ее. Не могу не думать о ней. К тебе она ходила часто, а я никогда здесь не бывал… Но теперь… как бы так сказать…Теперь, когда ее нет, мне захотелось увидеть этот дом. Пожалуйста, покажи мне, в каком кресле она сидела. Знаю, что она любила кофе, ты наверняка ее угощал; покажи мне ту чашку, из которой она пила. Я уже говорил тебе, что мне не спится ночами, а когда удается забыться, во сне все выглядит только страшней. Мне снится, что она все еще жива. Кажется, что мне только приснилось, будто она умерла, и, стоит проснуться, все будет по-старому. Но потом реальность вновь запускает острые когти в мое сердце.

Он безостановочно говорил, а я сидел и соображал, что делать. Стоит ли выдавить из себя пару утешительных слов или лучше промолчать? Я не знал, как быть. Его последняя фраза напомнила мне эпизод из «Итальянских хроник» Стендаля. Убийца, герой рассказа, медленно вонзает нож в грудь жертвы и цинично спрашивает бедняжку, задел ли нож сердце. Все это повторяется в рассказе несколько раз. С Арзу, по крайней мере, такого не произошло.

А может, рассказать ему об эпизоде, который изобразил Стендаль, и попытаться немного утешить, что с Арзу хотя бы такого не произошло? Или он решит, что я спятил?

Он спросил совершенно неожиданно, любил ли я Арзу. Немного помявшись, я сказал, что да, конечно, любил. Али спросил, о чем мы разговаривали здесь, в этом доме, когда она приходила.

– Да ни о чем особенном… Говорила по большей части она.

– О чем она говорила?

– Да ни о чем особенном, о том о сем…

– Обо мне она говорила?

– Конечно, говорила!

– И что говорила?

– Говорила, что очень тебя любит.

– А какие слова она при этом употребляла?

– О, Аллах! Ну просто говорила: «Я очень люблю этого человека».

– Она рассказывала тебе о том, с кем встречается в Стамбуле?

– Нет!

– Ну, пожалуйста, Ахмед. Нет смысла скрывать что-то от меня. Я знал, что Арзу время от времени встречается с кем-то, но виду не показывал.

– Почему?

– Боялся ее потерять, понимаешь, – вздохнул он. – Ведь она – моя жена. Она могла гулять где угодно, а возвращалась всегда ко мне. Но теперь мне хочется выяснить, с кем же именно Арзу встречалась в Стамбуле. Я разыщу этих людей.

Мне пришло в голову, что, возможно, он решил отомстить.

– Хочу разделить с ними воспоминания об Арзу, – продолжил он. – Ее любовники обнимали ее прекрасное тело, вдыхали ее чудесный аромат, и наверняка каждый из них немножко пахнет ею. Случившееся сблизит нас. Те, кто сильно влюблен, обычно ревнивы; конечно, таким людям очень не хочется, чтобы объект их любви физически наслаждался с кем-то другим, ведь любовь часто смешивается с чувством обладания. Тот, кто жаждет обладать любимой, против того, чтобы она была счастлива с кем-то другим, даже если речь идет именно о счастье. Он даже предпочтет смерть возлюбленной. Но есть еще большая степень любви. Знаешь какая?

– Какая?

– Такая, благодаря которой забывают даже о ревности. Такая любовь, благодаря которой любишь всех тех, кто делает счастливым твою любимую. Стремление обладать проходит, остается чистая любовь.

Отчего происходящее казалось мне странным? Оттого ли, что я плохо знал людей, или оттого, что Али и в самом деле вел себя странно? Я не знал того, что он испытывает, и поэтому не понимал, о чем он говорит.

Итак, мужу Арзу хотелось разыскать любовников убитой жены и поговорить с ними о ней. Неужели он и в самом деле этого хотел или просто стремился разузнать их адреса и убить всех по очереди? Умаляет ли месть любовные страдания или, наоборот, усиливает? Отелло, задушив любимую супругу, не обрел покой, наоборот, он раскаялся в том, что совершил. Было бы все по-другому, если бы мавр узнал, что жена в самом деле ему изменяет?

Почему люди не в состоянии разгадать загадку под названием «любовь»? Стоит ли это душевное состояние такого количества страданий, такого количества убийств и самоубийств? Пророков называли «возлюбленными Аллаха», но ведь жены ревновали их не к Аллаху, а к другим женщинам! Значит, и у пророков любовь ничем не отличается от любви простых смертных.

А еще меня странным все считают! Все люди странные.

Проводив Али, я сел и открыл свой дневник. Пока я слушал его, меня посетило множество мыслей. Если бы в тот момент мне удалось их записать, кто знает, сколько бы прекрасных жемчужин попало в мою тетрадь?

Размышляя над нашим разговором, я вновь вспомнил об «Итальянских хрониках» Стендаля. Лучший стиль для написания истории – стиль полицейского секретаря. Я написал следующее:

Если я прав, то получается, что секретарша в прокуратуре пишет лучше всех? Но этого не может быть, ее тексты не доставляют никому удовольствия. Правда, те, кто работает в прокуратуре, записывают не собственные мысли и слова и не слова подозреваемого или свидетеля. Они записывают слова, которые диктует прокурор. Так что недостатки в тексте хроник имеются не по вине Стендаля. Короче говоря, если дать возможность секретарше писать самой, я уверен, она напишет много замечательных историй. Монтень как-то сказал: «О, если бы я мог говорить на том языке, который употребляет парижский зеленщик на рынке!» Но я сел писать не из-за этого. Я собирался подумать о том, что рассказал мне Али, о его понимании любви, о его желании найти любовников Арзу. Я собирался поразмыслить во время письма, но уже ясно, что думать тут не о чем. Почему люди постоянно думают обо всем этом? Разве чувства не должны их пугать? Как замечательно, что у меня таких проблем нет.

Следующим утром покой моего дома был нарушен заливистым лаем Кербероса, а затем и дверным звонком. Кажется, жизнь, которую я создал для себя, с ее монашеским уединением, в последние дни стала напоминать скорее будни политика, который любит публичные купания.

Открыв дверь, я вновь увидел перед собой знакомых полицейских.

– Господин прокурор вновь вызывает вас к себе. Не затруднит ли вас снова проехать с нами?