Золотые века - Альберт Санчес Пиньоль

Но вышло совсем по-другому. Когда Энрик стал взрослым, по не известным никому причинам он отказался от великих задач и поступил на работу в страховую компанию, в отдел несчастных случаев. Его больше не называли Энриком, ему пришлось превратиться в Аноя и провести там последние тридцать пять лет, день за днем подшивая в архив течение своей жизни. Порой он говорит себе, что живет счастливо, но это ложь: никто не родится на свет, чтобы оформлять страховки. Контору нельзя назвать райским местом, но и на ад она тоже не тянет; он прожил тридцать пять лет взаперти в офисе, который не хорош и не плох — это место просто серое. И вот теперь вдруг тысячная доля секунды показала ему, что он живет в состоянии неустойчивого равновесия, как моряк, потерпевший кораблекрушение.

Чего человек не может испытать в одну тысячную долю секунды? Времени, заключенного в одной тысячной доле секунды, недостаточно, чтобы испытать страх. Когда клерк-аквалангист слышит таинственный звук, исходящий из какой-то глотки, втягивающей в себя воду, он не успевает даже обернуться, и его тело вдруг устремляется вниз, словно попав во власть струй водопада. Энрика охватывает паника. Однако, когда им овладевает ужас, наступает тишина.

Клерк-аквалангист этого не замечает — жидкая темнота подавляет все его чувства. Он хочет выплыть из нее наружу, но не может: его руки натыкаются на стенки гигантского желудка, вогнутые и плотные, твердые как сталь. Аной замирает, и сквозь водолазный комбинезон, сквозь толщу воды ему удается расслышать какой-то монотонный и непрерывный стук, похожий на биение огромного сердца. „Господи! — думает Энрик. — Я внутри чудовища!“ Он вздрагивает, но не от страха, а от ощущения блаженства. Энрик Аной переживает минуту счастья, близкого к экстазу, потому что этот человек, не представлявший собой ничего особенного, не ставший ни Ландру, ни Мальбруком, по крайней мере, удостоился чести оказаться в чреве кита — а это из ряда вон выходящее событие. Морские просторы безграничны, человеческие существа ничтожно малы, и вдруг его, самого простого и заурядного человека, проглотил кит.

Мозг клерка-аквалангиста лихорадочно работает: „Чтобы иметь вещественное доказательство моего подвига, я вырежу у кита гланды, которые, наверное, у него размером с окорок, а потом смоюсь через анальное отверстие“. Кто сможет оспаривать его славу, когда он вырвется из этой тюрьмы и окажется за пределами тела подводного великана? В истории еще не было подобных случаев, в конторе его будут считать уникальной личностью. Встречные на улице, завидев его, будут говорить: „Смотри-ка, вот Энрик Аной, человек, который побывал в чреве кита“. Все эти мысли проносятся в голове клерка-аквалангиста. Да, он думает, что все будет именно так. Но что, если какой-нибудь нахал задаст такой вопрос: в чем заключается заслуга человека, которого случайно проглотил рассеянный кит, наверняка к тому же еще и подслеповатый? А что, если его спросят, чем конкретно отличается темное чрево кита от темноты, царящей в конторе страхового агентства? Подобное сравнение кажется ему столь же жестоким, сколь точным. Но, несмотря на это, неожиданно Энрик говорит себе, что не стоит обращать внимания на критику. Он побывал внутри кита, и никто не сможет оспорить сего факта: когда он плыл довольно близко к поверхности, кит проглотил его, и данный инцидент сам по себе — совершенно исключительное событие. Впервые клерк ощущает себя хозяином своей жизни.

Что может с нами произойти в тысячемиллионную долю секунды? Самые разные вещи. В одну тысячемиллионную долю секунды мы можем обнаружить, что влюбились. В одну тысячемиллионную долю секунды может закончиться затмение, длившееся тысячу лет, или начаться наводнение, которое затопит весь мир. Может быть зачат ребенок, или бог, или божественный младенец. В одну тысячемиллионную долю секунды клерк-аквалангист Энрик Аной, находясь в чреве кита, может понять высшую истину: чтобы считать себя великим человеком, нужно лишь верить в свое величие.

Но именно в этот миг, когда он ощущает необычайную свободу духа, Энрик Аной слышит неожиданный скрежет какого-то механизма, словно кто-то открывает дверь гаража. И вдруг, без предисловий, его тело начинает падать в пустоту.

Что может случиться в одну тысячемиллионную долю секунды? Ты можешь неожиданно прозреть и увидеть себя самого со стороны: ты падаешь и падаешь вниз внутри огромной капли воды. А внизу, прямо под тобой, — страшная картина лесного пожара, и сила земного притяжения неминуемо влечет тебя в этот адский огонь. А над тобой, там, в вышине, уходит в облака силуэт огромного гидросамолета противопожарной службы, который чувствует себя невесомым, после того как освободился от пятидесяти тонн воды, украденной ранее у моря.

О чем можно подумать и что вспомнить в одну тысячемиллионную долю секунды? Можно вспомнить все свое прошлое, особенно если эта тысячемиллионная доля секунды — последняя в твоей жизни. В последний миг, падая в огонь лесного пожара в своем абсурдном комбинезоне для подводного плавания, клерк-аквалангист приходит к заключению, что грань между славой и тщеславием очень тонка и соткана из дыма.

Жизнь человека начинается с плача, а жизнь офицера — с молитвы. Я перекрестился, поднялся со скамьи и вышел из жалкой провинциальной церквушки. Между храмом Святого Павла из Назарета и железнодорожным вокзалом простирался огромный пустырь, на котором не было ничего, кроме жидкой грязи. Такова суть нашей империи: глина под ногами, свинцовые тучи над головой и бессильные колокола, раскачивающиеся между небом и землей. Помню, что мне очень не хотелось появиться в поезде в грязных сапогах. Конечно, можно было попробовать передвигаться прыжками, выбирая сухие островки, но тогда я рисковал стать посмешищем в глазах подчиненных: для солдат нет более уморительного зрелища, чем капитан, который вот-вот поскользнется. Но с другой стороны, как было сказано раньше, перспектива явиться к генералу в заляпанных глиной сапогах и, возможно, к тому же в забрызганном грязью мундире меня сильно удручала.

Однако мои опасения разрешились сами собой, когда я оказался в первом из трех вагонов поезда. Он целиком предназначался под служебные помещения: здесь размещались кухня, несколько маленьких кладовок, кроме того, здесь ехала обслуга самых разных профессий. Меня приятно поразил опрятный вид караула. Я вручил документы о своем назначении сержанту, в облике которого сочетались человеческие черты и мощь карпатских дубов. Мне предстояла служба в генеральном штабе, и я преодолел огромное расстояние, чтобы занять свое место в поезде, сев на него там, на крошечной станции, затерянной на просторах империи. Какой-то штатский секретарь предложил, что проводит меня к генералу. Однако сначала меня усадили на стул, чтобы чистильщик сапог привел в надлежащий порядок мою обувь. Одним словом, поведение этих людей скорее наводило на мысли об изощренной роскоши дворца, чем о строгой дисциплине гарнизона. Потом я прошел вдоль всего первого вагона в сопровождении необычайно любезного секретаря, выполнявшего функции мажордома. Во втором вагоне располагались маленький беспроводной телеграф и столовая для офицеров, скрытая за китайскими ширмами. Мы застали там официанта в смокинге, который накрывал на столы. Сопровождавший меня офицер обратился к нему на почти безупречном французском языке и предупредил, что с сегодняшнего дня на стол надо ставить еще один прибор. Третий вагон отводился под личные купе офицеров и конференц-зал. Интерьеры, оформленные в стиле восемнадцатого века, дышали гармонией, хотя и были перегружены различными предметами по причине некоего эстетического horror vacui[31]. Повторявшееся тут и там сочетание резного дерева и бархата создавало ощущение благоустроенности и уюта.