Варшава, Элохим! - Артемий Леонтьев

Больше всего Паулю нравилось пытать женщин: во-первых, это его просто возбуждало своей вседозволенностью в отношении тела арестованных, во-вторых, женщины, как это ни странно, лучше переносили физическую боль, в связи с чем унтеру было с ними элементарно интереснее, чисто с профессиональной точки зрения. По крайней мере, так считал сам Пауль, в действительности же (и он никогда бы себе в этом не признался), все дело было в Гертруде – дородной и широкозадой девке, работнице с их местной пивоварни в Швабии. Будучи достаточно страшненькой, похожей больше на лошадь, чем на девушку, она все же немыслимо распаляла Пауля своим обильным телом, и, когда в шестнадцать лет, еще задолго до войны, будучи девственником, Пауль завалил ее августовским вечером у штакетника, заставленного дровами, возле сарая в саду, когда он наполовину раздел ее и снял с себя штаны, Гертруда так громко захохотала, что парня просто оглушило, не то от громкости этого презрительного смеха, не то от стыда. Пауль давно уже, лет с десяти, стал замечать в школьных раздевалках или летом во время купаний эту свою ущербность. Особенно неловко становилось от того, что по телосложению Пауль всегда считался самым крупным не только среди сверстников, но и среди старших – его высокая, широкоплечая, крепко сбитая фигура и увесистый подбородок бросались в глаза; когда в 1917 году мальчишки всей своей ватагой десятилетних молокососов возвращались после уроков домой, со стороны казалось, что к ним прибился какой-то переодетый в школьника дезертир с Западного фронта, поэтому за глаза его постоянно звали балясиной или австралопитеком. Летом после беготни, в жару, этот детина-переросток, вечно неопрятный и какой-то нелепый, долго мучился на солнцепеке, ютился в тени деревьев на берегу речушки, в то время, пока другие парни спокойно купались нагишом, звали к себе, а Пауль все отмахивался рукой, отнекивался, потел, говорил, что не хочет, а потом не выдерживал и украдкой скидывал мешковидную одежу, пока на него не смотрят, и быстро вбегал в воду, но одноклассники уже давно все углядели и поняли, так что постоянно усмехались, ехидно переглядывались друг с другом, а при первом же конфликте или в драке, когда Пауль подавлял всех своей мускульной массой, раскрасневшиеся и обиженные на него мальчишки бросали ему издалека: «балясина-обрубок», – а потом быстро убегали, так что тяжеловесный переросток не мог их догнать. Наверное, будь Пауль внешне таким же, как все, не выделяйся он среди сверстников своей брутальной бугристостью и внушительной бычьей холкой, никто бы и не обратил внимание на этот его скромный размер, пожалуй, что просто проигнорировали бы, а так, на контрасте, из зависти к его физической силе и к тому, что даже сорокалетние фрау иногда поглядывают на широкую спину Пауля-подростка, дорисовывая в своем женском воображении то, чего в действительности не было и в помине, – нет, при таком раскладе ни о каком безразличии и тем более деликатном отношении к нему не могло быть и речи. Вот и Гертруда, которая сразу положила взгляд на широкогрудого бычка-парня, несмотря на его неуклюжесть, когда дошло дело и они прилегли в траву за штакетником, не смогла сдержаться при виде этого безобидного зрелища и ополоснула Пауля своим издевающимся хохотом с примесью чувства гадливого превосходства. Само собой, что тогда за дровами у него ничего не получилось, да и не могло получиться, – пунцовый и притушенный плевком, как окурок, тяжеловесный парень вернулся домой и закрылся в комнате, где проплакал всю ночь. Девственности он лишился потом, через два года, в одном борделе Мюнхена. Попросил выключить свет.

Пауль был глубоко убежден: все люди дрянь и редкостные шкуры. Недаром допрашиваемые почти всегда так красноречиво и с достоинством, даже свысока, начинали отвечать на вопросы, а затем в течение нескольких часов оборачивались в пресмыкающееся, окровавленное отребье, готовое исполнить любую прихоть гестапо. Унтер смотрел на человеческий вид с гадливым презрением, он слишком уверился, что принципы и все эти нравственные бредни – один только маскарад, попытка пустить пыль в глаза. Тот факт, что Эва до сих пор не выдала фамилии и адреса спасенных евреев, не смущал его, поскольку настоящая пытка еще не началась. К тому же Пауль нащупал в психологии многих женщин скрытое тяготение к изнасилованию – такие больше всего кричали, пытаясь сопротивляться, но во время изнасилования унтер чувствовал в жертве нарастающее возбуждение, доходившее до оргазма. То же самое могло быть и с Эвой.

Однако руки уже были сломаны, а медсестра все молчала, только хрипела и пускала слюни; тогда Пауль взял газовую горелку и начал жечь босые ступни. Камера вздрогнула от грудного, вымученного крика. Унтер затолкал в рот жертвы кляп и продолжил палить огнем трясущиеся ступни, жарил, как картофель, стараясь держать горелку подальше, чтобы ноги не успевали обуглиться.

Входная дверь скрипнула, и в камеру вернулся гауптштурмфюрер, спросил что-то у помощника. Пауль выключил горелку и вытащил изо рта медсестры кляп. Голос гестаповца раздался над самым ухом – он все твердил одни и те же вопросы. Эва только хрипела и часто дышала. Истязали до самого вечера – с особым усердием, точно малевали на холсте, били плетью, хотели вывернуть щипцами клитор, но потом передумали, плюнули, бросили в грузовик и отвезли в женскую тюрьму «Сербия», где медсестра должна была ждать расстрела.

* * *

22 июля 1942 года численность солдат, несущих службу вдоль стен гетто, значительно увеличилась; усиление нарядов предвещало недоброе. В десять часов утра в юденрате пропала телефонная связь, а несколькими минутами позже в кабинете Чернякова появился штурмбанфюрер Хефле с незнакомым Адаму офицером. Хефле опустился на стул, размашисто закинул ноги в высоких кавалерийских сапогах на деревянную столешницу и, разминая пальцами сигарету, объявил о переселении евреев на Восток: минимальная норма отправки – шесть тысяч человек ежедневно, первый эшелон сегодня в 16:00. В гетто было приказано оставить только членов семей сотрудников юденрата и рабочих, способных послужить промышленности Третьего рейха, – всего около пятидесяти тысяч человек. Вбив Чернякову в голову последнее число, штурмбанфюрер ловко пригубил размятую сигарету и с аппетитом прикурил от тоненького пламени зажигалки. Перед глазами онемевшего главы юденрата как в тумане плавали холеные руки с розовыми ногтями, равнодушное лицо и серебряный блеск кольца «Мертвая голова» с рунами SS и черепом. Зажигалка клацнула, захлопнулась и легла в карман; сухие губы пошевелили сигарету, сдвинули ее к уголку рта. Из-под фуражки на Чернякова посмотрели непроницаемые, какие-то стерилизованные глаза. Глава юденрата попросил не включать в списки на отправку детей из приютов, но Хефле даже не дослушал просьбу, грубо перебил и повторил приказ, пригрозив расстрелять жену Чернякова, если депортация будет сорвана. Все это время второй офицер молча шарился по ящикам Адама, как обнаглевший карманник, заглядывал в бумаги, шелестел, брезгливо щурился.

Приказ был донесен до жителей квартала. Немецкая пропаганда присовокупила к этой новости сообщение о том, что всем добровольно прибывшим на Умшлагплац, площадь перед старым зданием бывшей школы, где следовало ждать отправки поездов, будут выданы три килограмма хлеба и мармелад. Однако поверили немцам далеко не все. За дело взялась еврейская полиция, две сотни украинцев, эстонцев, латышей и литовцев под руководством нескольких десятков эсэсовцев – началась травля. Квартиры вытряхивали и свежевали – семьи бойко сыпались из них на асфальт, а прислужники немцев топали следом, гнали дубинками, рявкали, скрипели зубами, горланили хриплыми голосами. Штыки и приклады проламывали фанерные стенки и доски паркета – солдаты искали спрятавшихся в тайниках евреев, хватали за грудки и бороды, подгоняли ударами промеж лопаток. Улица затрепетала, заклубилась, жители сшибали друг друга с ног, пытались вырваться из цепких клешней, причитали, молились и бились в истерике. Изрезанные подушки плевались лохматыми перьями, раздавались хлопки выстрелов, звон битого стекла, плач детей.