Жуки не плачут - Юлия Яковлева

Шурка вспомнил голос Ловца снов: «Война почему? Да по кочану. Зло входит в этот мир. Так было, так есть, так будет. Это ерундовский вопрос. Чтобы войти, нужна дверь. Если есть дверь, ее надо открыть. У зла рук нет. Руки у человека есть. Отопрет он свою дверь или нет — вот это вопрос хороший!»

Шурка представил так: открываешь дверь — в нее вползает черный ядовитый дым. Или захлопываешь.

Врал он все-таки или нет?

— Ты смотри, куда кидаешь, — укоризненно кивнул Бобка на наволочку в розах. Перенес в другую кучу. В цветное.

— Понимаешь, Бобка. Да пусть он подавится глазом этим. Лишь бы сделал.

Бобка молча кинул в сторону белое льняное привидение.

— Он же сказал: не может. Люди сами должны.

— Бобка, вот именно. Сами. Им просто надо разок показать.

— Да что?

— Что время стоит.

— Ну?

В глазах у Бобки блеснул интерес:

— И тогда их всех убьет?

— Наоборот! Тогда они тоже все поймут. И остановятся.

— Что поймут?

— Что ты сразу и младенец, и мальчик, и взрослый, и старик.

— Ну.

— Просто мы идем и поэтому каждый раз видим только одно. Я вот смотрю на тебя — и вижу мальчика. А они, которые воюют, они смотрят и тоже видят только одно: взрослых.

— Ну?

— Запряг, что ли? — не удержался Шурка. — Ну да ну.

Бобка прыснул.

— Смотри: трусы, — показал. — И не стыдно им?

Брат не засмеялся. Вырвал у него из рук. Бросил.

— Куча неправильная, — изрек Бобка.

Шурка будто не слышал.

— Бобка, им просто надо разок показать друг друга маленькими. Как Валя. С попкой, беспомощными.

— Немцам? Или нашим?

— Обоим. В смысле — всем.

— А то они попок не видели.

Но брат не засмеялся.

— Я точно тебе говорю! Разве можно выстрелить в Валю маленького? Он такой дурацкий, смешной. Его даже ударить невозможно! Что?

Бобка захохотал. В руке трясся розовый прямоугольник с двумя дырками.

— Да хватит уже про эти трусы, — рассердился Шурка. — На голову их себе надень, если тебе смешно!

Бобка так и закатился.

Сунулась Луша.

— Чего веселитесь? Бобка?

Тот повалился в белое, хохоча. Луша тоже начала улыбаться.

— Шурка? Чего смешно-то?

— Да Шурка!.. Ах-ха-ха-ха. Попки!

Луша посмотрела на Шурку. На Бобку.

— Я над ним смеюсь! — показал Бобка пальцем. — Добренький. Держите меня.

Шурка опешил.

— Маленькими? — покатывался Бобка. — Ой, не могу… Голенькими?

— Кого? — Луша не понимала ничего.

— Слюнтяй ты! Убивать их надо! Убивать! — заорал Бобка в лицо — ей, Шурке, всем. — Убить их! Всех! Тогда войне конец! Понял! Оружие надо! Невиданное! Небывалое! Чтобы убить! Немцев! Всех! Разорвать! На куски! И дядек! И старых! И детей!

Мелькнула красная ладонь. Бац!

И стало очень тихо.

Бобка держался рукой за щеку.

— Ты что? — смотрел на Лушу.

Так удивился, что ему даже не было больно.

— Дура!

И бросился вон.

Ботинки его так и остались у стены.

Таня стояла на обочине, когда грузовик остановился. Грузовик наш, советский — она уже научилась их различать.

Это успокоило.

Она вышла.

Люди в кабине о чем-то посовещались: смотрели то друг на друга, то оба на Таню. Шофер и девушка в пилотке. Хлопнула дверца.

Девушка обошла грузовик спереди.

— Кис-кис-кис, — обрадовалась она.

От ее руки пахло говяжьей тушенкой.

— Кис-кис-кис, — звали по-русски румяные губы.

Тане стало стыдно за свою свалявшуюся шерсть. «Сейчас она увидит, какая я грязная и поганая».

— Кисонька.

«Дура, — обругала Таня себя. — Могла бы раньше и полизаться». Она это как-то сразу забросила: раз провела языком — чуть не стошнило. И бросила.

Девушка улыбалась. Таня попятилась. Все равно ничего не выйдет. «Сейчас она увидит, какая я блохастая».

— Иди сюда, милая. Ты что это здесь одна? Ничья? Ничья. Кис-кис-кис.

Таня подняла хвост. Запах тушенки тут же схватил ее за нос, потянул с обочины. Притянул к девушке в гимнастерке.

Рука погладила пыльную Танину голову. Мягкая, ласковая.

— Что, очень грязная? — донеслось из кабины.

— Ну так.

«Очень», — поняла Таня. Чуть не померла от стыда.

— А лишай?

— В целом вид здоровый. Сойдет.

Ласковая рука крепко сжала Танин загривок. Земля провалилась. Понеслись вниз трава и обочина. Перед глазами — но все такое же недостижимое — было небо. Таня висела, обмякнув. Хлопнула и вторая дверца. Грохнул откидываемый борт.

Таня завыла, попыталась полоснуть когтями. Тщетно. Тело как чужое. «Точно. Так всегда», — в бессильной ярости вспомнила она. Кошки, которых держали за шиворот, висели, подтянув к животу задние лапы, поджав хвост, беспомощно выставив передние. С тупым стеклянным взглядом. Теперь такой вот беспомощной и жалкой была она сама. Попыталась зарычать. Получилось сдавленное: «Ы-ы-ы».

Шофер уже нес клетку.

«Живодеры», — ахнула Таня. Все из-за грязной шерсти. Из-за того, что противно было себя вылизывать. Вот и получила.

— Ну, Мария, как ты и хотела, — радостно сказал шофер, распахивая дверцу. — Круглое число.

— А я знала, Петр Петрович! Я оптимистка! — Мария стала опускать Таню в клетку задними лапами вниз. — Я знала, что в последний момент найдем.

Пальцы выпустили шкирку.

— Полна коробочка.

Танино тело ожило. Она бросилась прочь. Ударилась о металлическую сетку. Задвижка щелкнула.

Таня попыталась хотя бы достать когтями — пропадать, так с музыкой. Но клетка уже плавно неслась по воздуху. Держали ее за ручку на длинной палке.

Таня заорала. Перед ней вырос зев кузова.

Оттуда повеяло тьмой и множеством дыханий.

— Тьфу, грязь теперь будет, — выругался шофер.

Таня с яростью и стыдом поняла, что описалась, обкакалась.

Он стукнул ее клетку в кузов. Зашуршал брезентовый занавес, отсекая дневной свет, надежду, жизнь.