Жуки не плачут - Юлия Яковлева

— Бежит по лесу, — прошептал Шурка. — Теперь он знает, что его папа пошел искать замерзшие ягоды. Все собрались выпить чаю. Пока затишье. А он — за ягодами. Пока думали, что затишье, — поправился Шурка.

Ловец снов рассеянно поглаживал бубну хвостики.

Бородин, Чхеидзе, Каплан и командир Кольцов погибли под обстрелом. Иначе их не было бы в стране Младенческих снов.

А Валя большой?

ЛИНИЯ ОТРЫВА. За ней — что? Без вести. Вот именно что без вести.

— Хорошо. А Таня? — строго начал Шурка.

Но Ловец снов развел руками.

— Ты сам выбрал.

— Врете! Я туда не хотел. Я совершенно точно помню. Я думал: Таня, Таня, Таня!

Последнее слово он почти выкрикнул. Голова Вали остановилась, ноги одновременно подтянулись к животу.

Шурка захлопнул рот. Поздно.

— Пех-пех-пех, — запустил свой мотор Валя. Быстро достиг нужной отметки. Лопнул, заорал.

— Ну вот, разбудили. — Шурка сунул руки в ящик. — Ах ты бедняга. Разбудили тебя, да? — Он прижал Валю к себе, одной рукой придерживая голову с пухом вместо волос, а другой подперев попку. Сквозь Шуркин рукав тотчас просочилась влага. Но отвращения не было. Шурка спросил сочувственно:

— Напугался? Написал?

Тот сразу захныкал.

— Сейчас тебя переоденем в сухое.

Шурка положил Валю. Нашел и встряхнул чистую пеленку.

— Подумаешь, написал. Стесняться нечего, — приговаривал он.

Ловец снов молча наблюдал за ним. Вздохнул:

— Вот видишь.

Поднял крышку портфеля, стал, осторожно придерживая рукой хвостики, опускать в него бубен:

— Вот и я говорю. Добрым людям чужое несчастье всегда кажется больше собственного. И с письмом, конечно, неудачно вышло. Хотел, понятно, как лучше. А вместо этого… Лушка ждет, мальчишка надеется.

Каждое слово хлестало как крапива. Щелкнул замочек портфеля.

«Сам ты добренький», — разозлился Шурка.

— Значит, и глаза вам не видать, — выпалил.

— Да я уж понял, — щелкнул замочком Ловец снов.

Шурка сунул руку в карман брюк.

— Я еще как вошел, заметил, — устало добавил Ловец снов. — Но подумал: ладно.

Рука слепо ткнулась. Нашла шов, крошки, сор.

— Подумал: пусть. Раз уж я все равно притащился пешком в такую даль. Сделаю, подумал. Не буду мелочиться. Я ведь могу. Сделаю, просто потому что могу.

Глаза в кармане не было.

Бобка держал мишкин глаз на ладони.

Поднес ему к самому носу. Ноздри дрогнули. И отвернулись.

— Подумай хорошенько. — Бобка зашел с другой стороны, опять сунул глаз. — Возьми его. Может, получится?

Тот шумно вздохнул. Но ничего не сказал. Отвернулся опять.

Бобка подождал.

— Я же все понимаю. Я правда понимаю! — горячо зашептал он. — Этот всегда врет. На самом деле ты хороший. Я понял: ты их превращал, потому что жалел.

Конь отвернул морду — якобы что-то интересное увидел в стороне. А поскольку в стороне не было ничего, кроме дощатой стены сарая, Бобка понял: не хотел, чтобы увидели его выражение, глаза. Значит, правда.

— Он говорил, мол, нет такого правила, чтобы люди туда-сюда шастали. Сегодня она тетенька, завтра — сорока, а потом опять тетенька. Ему все по правилам надо! А какие ж правила, если ей лучше сорокой побыть какое-то время? Переждать все это. Я бы и сам переждал! Летай себе куда хочешь. Еды навалом. А они ее тут пусть ищут как дураки. Кто ж сороку арестует? И от немцев ты их тоже прятал.

Игнат все равно не ответил. Но глаза опустил. Они еле видны были под длинными ресницами. От него сильно пахло потом. Он согнул ногу, колено мелко задрожало.

Устал, догадался Бобка. Вот и разговаривать не хочет.

— Да ты поешь еще, может? — принялся он уговаривать.

Взял охапкой сено, разложил клочьями. Поаппетитнее. Игнат наклонил голову. Понюхал. Взял кончиками длинных мягких губ. Но тут же уронил клок обратно в дощатую лоханку.

— Я даже про Бурмистрова понял! — зашептал Бобка. — Его ты тоже пожалел. Теперь ему хорошо. Где хочет — поспит. Где хочет — посикает. Захочет — на людей полает, как он привык. Зато живой. Все же говорили: «Тюрьма по нему плачет». И ножик у него был. Да? Ты его не в собаку превратил — ты его от судьбы его спрятал.

Игнат наконец посмотрел ему в лицо карими терпеливыми глазами. И Бобка понял: все правда.

Обнял потную шею. Прошептал ей:

— Если бы не он, ты бы и Вовку спрятать успел. Ты же мог. Правда?

Шея была теплая, добрая. Уши мохнатые.

— А Таню ты в кого превратил? Ведь ты ее превратил, — зашептал в мохнатое дупло Бобка. — А мы вначале не верили. Ты только не обижайся. Ну скажи, где она?

В отвислых губах лошади ему почудилось что-то напыщенное и недоверчивое. Бобка быстро зашептал:

— Я глаз тебе отдам. Честно-честно.

Поднес глаз опять. Он отразился в живом, карем.

— Только ответь.

На стекло упало теплое лошадиное дыхание. Стекло на миг затуманилось. Снова стало ясным.

— Я знаю, ей сейчас хорошо. Она сейчас животное. Такое сейчас время, что только зверям и хорошо. — Голос у Бобки дрогнул. — Ей хорошо: она животное, ничего не понимает. А я…

Игнат сложил губы трубочкой.

— Думал, здесь хорошо. А они даже сюда дотянулись — и Вовку убили.

Игнат тряхнул челкой.

— Если бы ты знал, как я их ненавижу. Всех ненавижу.

Он уже сам точно не знал, кого имеет в виду: тех, что арестовали маму и папу, или этих, которые морили и обстреливали Ленинград, погубили Вовку.

— Всех!

Игнат чуть отодвинулся. Снова глядел на Бобку из-под длинных рыжих ресниц.

— Я бы руками их поубивал. Каждого. Убивал бы — и радовался. А если бы сто раз мог каждого убить — сто раз бы убил. А Тане хорошо. Она не понимает.

Упал прямоугольник света.

Зарокотало ведро, потом голос. Бобка отпрянул, сжимая глаз в кулаке.

— Мальчик, ты что возле лошади крутишься? Ну-ка! Вот сейчас уши надеру!

В лунном свете дорога поблескивала двумя серебристыми рукавами. Как платье, которое начали складывать и бросили. Один лежал прямо, другой — в сторону.

«Черт, если б я знала, что так выйдет, я бы зубрила географию, — с досадой подумала Таня. — Все к черту — только одну географию».

Попробовала представить карту СССР на стене в школьном кабинете. Бухара внизу, примерно на юге. Стало быть, идти в Ленинград следовало примерно на север. То, что у юга были юго-восток и юго-запад, и у севера, значит, тоже, некстати усложняло дело.