Азарт - Максим Кантор

– Да, – сказал Август, – разумеется. Необходима свобода творчества.

– Свобода самовыражения, – уточнил Йохан с нажимом. Он был упорным парнем, этот музыкант. – Эпатировать обывателей.

– А зачем?

– Наказать за умственную лень!

– Понимаешь, Йохан, – сказал Август, – мы сообща трудимся, чтобы у всех были еда и одежда. Мы хотим – я надеюсь, мы все хотим этого? – чтобы каждый заботился о другом и все – о каждом. У нас нет денег и нет рынка, мы не продаем свой труд. Мы просто отдаем в общество все то, что производим. Мы даем, не считая, и берем то, что нужно нам, не считая. Это общее дело. Так будет хорошо, да?

– Хорошо, – неуверенно сказал Йохан.

– Тогда скажи, зачем эпатировать тех, кто тебя любит и кого любишь ты?

– А как же авангардное искусство?

– Скажи, какой авангард может быть по отношению к любви? Сильнее любить, чем прежде?

– А вот Энди Уорхолл… – сказал Йохан, но осекся и замолчал.

– Что с ним случилось? – спросил Август.

– Ничего. – Йохан не стал делиться сведениями об Уорхолле. – Пресное у нас получится искусство, – сказал он. – Сюсюкать все время придется. – И Йохан изобразил, как именно придется сюсюкать: – «Ах, хочу вам объясниться в любви… Ах, позвольте спеть вам серенаду…» Тошно! И уже на банках не поиграешь. Фортепьяно подавай с оркестром… Пожалуй, в таком обществе моя музыка не нужна.

– Ты так играй, чтобы твоим друзьям становилось теплее и радостнее.

– Наш музыкальный друг хочет сказать, что искусству необходим катарсис, а без конфликта катарсис, видимо, невозможен, – пояснил англичанин. – И в этом его проблема. Катарсис в игре на консервных банках необходим.

– Суммируя вышесказанное, – заметила Присцилла, – должна отметить, что искусства в утопическом обществе Августа просто нет.

– Поглядите, капитан, как страдает куратор современного искусства, пусть даже и радикальный социалист, – сказал английский профессор. – Вы жестоки к социалистам, капитан! Социалистам нужны вернисажи с богатыми клиентами, не так ли? А итальянским заботливым папам нужна демократия и рынок. А имперским актерам нужен орден на грудь.

– В граде Божьем искусство действительно не нужно, – сказал Август. – Но к такой мысли должен прийти сам художник.

И он вопросительно поглядел на меня.

Неужели он за этим меня пригласил, подумал я. Неужели он меня пригласил для того, чтобы я не рисовал?

– Есть дела поважнее, чем искусство, – сказал Август, повернувшись ко мне. Пожалуй, впервые он глядел на меня так прямо, глаза в глаза. Обычно я не успевал рассмотреть его глаза – а тут увидел. Голубые, прозрачные, теплые, как вода в теплом море – совсем не похожие на холодную воду амстердамского порта.

– Какие же дела важнее искусства? – спросил лысый актер запальчиво.

– Долг республиканца, – сказал Август, – жатва Господня.

И среди шквала реплик по поводу долга, республики, империи, жатвы и веры в Бога прозвучал спокойный голос немца Штефана:

– Работать кто-нибудь собирается?

Характерно, что после этакой проповеди работать никому из нас уже не хотелось. На палубу мы повлеклись, но нехотя, едва переставляя ноги. И что толку работать? Не поплывет этот корабль никогда.

Да, рассказывают, что советские солдаты прямо с парада, выслушав речь генералиссимуса, шли в бой; история также сохранила предания о том, что проповеди Томаса Мюнцера воодушевляли крестьян на безнадежный бой с ландскнехтами; у Фруассара я вычитал о проповеднике, который шесть часов кряду говорил в чумном бараке, подле рва с трупами, и его паства поверила, что чума отступает. Всякое бывает – особенно в таких экстремальных условиях: война, чума, революция.

У нас же, слава богу, никаких катаклизмов не наблюдалось, соответственно и причин для противоестественных подвигов не было. Лысый актер, он, конечно, постоянно рвался на некую абстрактную войну, отомстить басурманам и постоять за землю русскую, но это было, так сказать, его сценическое амплуа. Возможно, на поле брани он бы явил чудеса, а Присцилла оказалась бы неутомимой на баррикадах революции, – но зачем в мирное время гнуть спину на бесполезной скучной работе? И кто, скажите на милость, захочет работать на безнадежно неисправной посудине после рассказов о богачах, которые рассекают океан на своих белоснежных лайнерах и не корячатся, таская гнилые доски? Эти баловни фортуны сидят в шезлонгах, подставив загорелые лица легкому бризу, и прихлебывают прохладное белое вино (в жару как отказаться от прохладного белого?) из тонкого бокала. В Амстердамском порту жарко не было – видимо, поэтому и белого вина в наличии не было. Но кто же из нас не хотел бы очутиться на палубе роскошной яхты, плывущей по теплому морю, и с бокалом прохладного сухого белого в руке?

Сужу по себе – я неожиданно вспомнил (вот ведь предательская память!), что вообще-то я собирался именно в такой вот круиз – на океанской яхте в компании миллионера с причудами, и мы с женой так как раз и мечтали о бокале белого вина под палубным тентом.

А звали, оказывается, работать на гнилой палубе ржавой посудины – яхты миллионеров мы, видите ли, презираем.

На лестнице меня задержал все тот же Йохан, певец ювенильных ценностей.

– Не смей подходить к Присцилле.

– Ты о чем?

– У тебя жена есть. И хватит с тебя. Ну, ты меня понял, – угрожающе так сказал.

Возможно, Йохан ревновал не к женщине Присцилле, но к Присцилле – куратору современного искусства, однако какая же разница? Присцилла объединяла в своей личности как интеллектуальные, так и гендерные амбиции. Собственно, кураторство выражалось в том, что женщина говорила объекту воспитания заветное заклинание: «бурдье, бадье, фуке» – а дальше дело пускалось на самотек. Женские чары использовались сугубо в воспитательных целях – для усиления идеологического эффекта. Но чары остаются чарами: Йохан был влюблен, да и Микеле смотрел вслед француженке, забывая в этот момент о своих бамбини и родительском долге.

Присцилла провоцировала решительно всех. Так, например, мне пришлось однажды спасать Присциллу от напора Цветковича, который был уверен, что его напор желателен. Поэт и куратор флиртовали ежедневно, и однажды поэт прижал Присциллу к стене возле двери в каюту. Напирая на левую интеллектуалку пышным животом своим, Цветкович страстно бормотал:

– Будь моей, Присциллочка. Дай ввести бурдье в твою бадье!

Присцилла, привыкшая доминировать в беседах и пришпиливать собеседников, точно насекомых, в свою коллекцию, вдруг оказалась сама пришпилена к переборке корабля. Она билась, точно бабочка, а жовиальный Цветкович не намерен был свою жертву отпускать.

В тот раз, проходя мимо, я помешал Цветковичу восторжествовать и освободил куратора современного искусства. Цветкович был обескуражен.