Азарт - Максим Кантор

– Однако! – сказал сербский гений и поиграл усами. – Дискурс у нас, стало быть, общий, а бадье – врозь?

Спасти даму от насилия – этот поступок уравновешивал мой собственный отказ от ее прелестей. Сцена с пощечиной была забыта, меня простили. Присцилла презирала меня за то, что я женат, но сжалилась, простила. Мы даже поговорили об искусстве, несмотря на то, что я занимался живописью. Прошлись пару раз по палубе, и куратор современного искусства благосклонно выслушала мои соображения: мол, живопись еще не умерла. Покивала, скривила губы.

Подозреваю, что Йохан ревновал больше всего именно к этим разговорам.

Уже все на корабле знали, что Йохан меня ревнует к Присцилле, что я подрался из-за Присциллы с Цветковичем, что Присцилла даже дала мне пощечину, что моя жена ночами плачет. Как все стало известно, объяснить невозможно, да и смысла выяснять это не было. Последняя реплика Йохана показывала, как далеко зашло дело.

С Присциллой следовало поговорить, положить сплетням конец.

Я выждал момент, когда левая активистка оказалась одна на палубе, и приблизился.

Присцилла выслушала, посмотрела строго и сказала:

– Понимаю трудности. И готова, кхм… э-э-э… помочь. – Как всегда, когда появлялся повод говорить надменным тоном, она таковую возможность не упускала. – Попрошу взамен ответной любезности. Надо будет потрудиться.

– Что надо сделать?

– Позировать. Для журнала «Харибда» (это наиболее продвинутый левый журнал, там Бадье печатается) делаю публикации о нашем корабле – художественная акция в Амстердамском порту. Серия статей называется «Проект Утопия». Мне надо, чтобы ты сфотографировался голым на палубе «Азарта».

– Зачем же голым?

– Такой замысел – э-э-э… радикальный. Обнаженный человек, открытый будущему.

– Я не стану, – сказал я с отвращением. – Других фотографируйте.

– Так все уже сфотографировались, кроме немцев, Августа и твоей семьи. Жена твоя придет сниматься? Надо.

– Все? И англичанин? – В Цветковиче я не сомневался, поэту снять прилюдно трусы было так же естественно, как иному надеть шляпу.

– Цветкович, Микеле, Йохан, Саша, Яков с Янусом, актер, профессор – все оказались прекрасными моделями. Вот, полюбуйся, – Присцилла продемонстрировала мне свежий номер «Харибды», глянцевого авангардного журнала, повествующего о перформансах просвещенного человечества. На первом же развороте я увидел тушу обнаженного Цветковича, раскинувшуюся поперек нашей гнилой палубы. Цветкович был столь огромен, что его живот закрывал панораму амстердамского порта. – Читатели в восторге, ждут продолжения.

Поразительно, но в издании «Харибды» наш ржавый «Азарт» смотрелся именно как яхта миллионера – ржавчины видно не было, а туша Цветковича закрывала то, что было сломано и некрасиво. Величественная картина: голый поэт загорает на океанском лайнере. Машинально я прочел первые строчки статьи Присциллы, «креативного куратора проекта «Азарт», интернационального действа, акции современного искусства в амстердамском порту» (именно так француженка была поименована в крупном заголовке, украшавшем публикацию).

Присцилла каждую неделю отсылала в журнал статью и фотографии, редакционная справка сообщала, что за международным проектом Присциллы следит художественная общественность культурного мира. Почему это так меня поразило? Разве мало видел я выставок и их кураторов? Почему можно выставить в музее кучку экскрементов – и нельзя выставить корабль и его команду? Разумеется, можно. Разве мало видел я людей, присваивавших себе достижения знакомых? Вот у моей мамы (она биолог) был директор в институте, он присваивал себе открытия подчиненных. Это не новость в подлунном мире. Но было нечто еще, помимо известного цинизма мира. Сегодня ответить легко, что именно меня поразило: то, что одинокое усилие авантюриста Августа оказалось вписано в слаженную индустрию художественного рынка – помимо его воли и совершенно неизбежно. Но тогда я так просто формулировать не смог. Меня возмутил подлог: да как она могла? Француженка живет среди нас, участвует в общем деле, хранит общую кассу, а, оказывается, исподтишка продает информацию о нашей борьбе – и продает за большие деньги, которые кладет в карман. Это ведь некрасиво. Журнал, который я держал в руках, стоил значительно дороже, нежели вся наша экспедиция в целом, – дороже, чем наша гнилая палуба и заброшенное машинное отделение. Цветные роскошные фотографии, дорогая бумага, вальяжная обложка – ах, что говорить! Один фотоаппарат Присциллы, который она извлекла из-под своей поношенной куртки, стоил значительно дороже, нежели все палубные доски, гнилые веревки, просроченная краска для бортов и консервные банки Йохана вместе взятые. Выходит так, что пока мы здесь занимаемся тяжелым трудом, пытаясь заработать гроши, именно в это время наши усилия приносят конкретную прибыль совершенно в другой индустрии и совсем другим людям. Эти другие люди не собираются строить новый мир и не хотят спасать Европу. Словом, я обиделся.

– Это дорогой фотоаппарат? – растерянно спросил я Присциллу, глядя на ее экипировку.

– Какая разница? Наверное, дорогой. – Присцилла даже не интересовалась ценой, да и моей реакцией она не интересовалась.

Я продолжил чтение статьи.

Под фотографией нагого Бояна Цветковича, на коей живот поэта застил небо, было написано буквально следующее:

«Экспозиция обнаженного Логоса перед лицом стихии – вот дискурсивный ответ на вызов, с которым столкнулась экспериментальная группа концептуалистов, обозначившая свой проект как «Азарт». Когда мы предложили молодым артистам принять участие в символической акции, то встретили понимание и энтузиазм: корабль, который никуда не плывет, и нагие тела под ледяным ветром Северного моря – вот тот дискурс, в рамках которого идет осмысление современной парадигмы бытия, согласно пророчествам Беньямина и Бурдье».

Такой словесной бурды написано очень много, миллионы страниц посвящены похожей галиматье, к этому стилю я привык. Этот, скажу осторожно, «малый королевский флеш» Присцилла легко воспроизводила в личной беседе, это проскакивало, не вызывая реакции. Но на бумаге черные буковки смотрелись убедительно, а живот Цветковича так и вовсе действовал магически.

Я смотрел на живот поэта, на его гениталии (о, объектив не утаил ни единой подробности!) и думал о том, что Август – иезуит и его, возможно, такая фотография шокирует.

Но главное же было совсем не в этом! Главное состояло в том, что следующее действие, второй, так сказать, акт перформанса намечался именно на яхте миллиардера, какого-то знаменитого прохвоста, выстроившего пятипалубный гигант, бороздящий моря. Вот туда – туда! – оказывается, и были устремлены мечты команды. Как же стыдно нам всем должно быть перед Августом. Я не мог отвести глаза от этого журнала. Думаю, что еврей в тридцать третьем году, держа в руках «Фёлькишер Беобахтер», не испытывал той горечи, какую я испытал в ту минуту. Мы все – приговорены. Нет никакой утопии. Нет – и никогда не было.

И тут меня осенило предвидение собственной судьбы. Я сказал Присцилле: