Песня песка - Василий Воронков

Любил ли он её? Или ему было просто любопытно? Или же он устал от одиночества, как и она сама – в этом городе, окружённом пустыней, где так много людей, что невозможно дышать.

Ана глубоко вздохнула, и её маска страшно захрипела. Что-то не так. Забились фильтры.

Она сидела, прислонившись к стене.

Свет в плеве медленно гас. Голоса людей тускнели и сливались в неразборчивый гул. Всё вокруг странно замедлялось, застывало в воздухе.

Вот мальчик, совсем ещё маленький, настойчиво тянется к матери и замирает в сумраке. Пожилой мужчина на скамейке, читающий мятую жёлтую листовку, устало морщится, касается пальцами лба, и ненароком выскользнувший лист оседает с бледным шелестом ему под ноги, но вдруг застывает, не касаясь пола. Даже грохот ливня становится тише.

Но Ана по-прежнему отчётливо слышит каждый свой вдох.

Она закрыла глаза, попробовала сосредоточиться на образах – комната, приёмник, Нив, – чтобы вновь услышать его голос, и почувствовала, как её затягивает глубокая головокружительная темнота.

И не стала сопротивляться.

Когда она пришла в себя, толпа в зале оживилась. Раздавались возбуждённые крики, топот ног. Дождь закончился, все спешно ломились в двери. Никто не сомневался, что это – лишь краткий перерыв перед началом ещё более сильного дождя, и нужно найти местечко получше, с просторными залами и работающими дхаавами, где можно спокойно провести хоть целую ночь. Кто-то сказал, что неподалёку, в паре кварталов от станции, есть икавезман.

Люди задевали Ану, некоторые даже спотыкались об её ноги. Она попробовала встать. Двери станции были распахнуты, и в плев потянуло холодом. Но идти Ана не могла – её качало. Она с трудом поднялась – в глазах потемнело, – и привалилась к стене.

Она дождалась, пока не опустеет плев, и осторожно, как калека, выбралась на улицу.

Дышалось после дождя как-то неестественно легко, но в лёгких оседал едва различимый едкий запах, который не могла остановить даже маска. Вместо неба над головой простиралась огромная ненастная марь – невозможно было поверить, что когда-нибудь вновь встанет солнце, и жаркие ветра забьют тротуары пылью.

На многих домах, казавшихся только что окрашенными из-за размокшей штукатурки, не доставало водостоков, и мыльная дождевая пена стекала по стенам, образуя ручьи и лужи. Ветер усиливался порывами и мешал Ане идти. С вывесок и фонарей, криво державшихся на металлических опорах, слетали брызги и рассыпались дробью по мостовой – как если бы вновь, после минутного затишья, расходился нечистый дождь.

Ана могла пойти в икавезман, как другие – два квартала вниз по улице, как сказал кто-то на станции. Там просторно, там работают сотни дхаавов. Или могла добраться до соседней ветки и, если по ней ещё ходят поезда, рискнуть вернуться домой до начала мизрака-ваари.

Ветер усиливался.

Ана достала письмо о переводе Нива. Белая гербовая бумага, ровно отпечатанный текст. Нив жестоко пошутил над ней на прощание, когда оставил ей это письмо, не забрал с собой, точно хотел, чтобы она его прочитала.

Ана порвала письмо по полосе сгиба. Гербовая бумага разошлась легко и беззвучно. Над её головой вместе с ревущим ветром пронёсся скоростной поезд, уходя куда-то вдаль и ослепляя сумеречную улицу прожекторным светом.

Ана разорвала листок снова. И ещё раз. Как можно мельче. Пока сложенная во много слоёв бумага не перестала поддаваться. Тогда она скомкала обрывки, почему-то влажные, хотя дождь ещё не начался, и бросила их в ручей на тротуаре.

В грудь ударила резкая боль, Ана заплакала. Стоны, заглушённые дыхательной маской, срывались в хрип, но Ана не могла остановиться. Всё было напрасно, всё потеряло смысл. Слёзы стекали по маске. Ана вздрагивала, как от холода. Она стала стаскивать с себя маску, но та словно приросла к её лицу, и непослушные пальцы соскальзывали с тугих зажимов.

Небо над серыми силуэтами остроконечных гармий совсем почернело. Ещё один поезд пролетел по бадвану – последний, как подумала Ана, перед тем, как парализует весь город. Она посмотрела вслед удаляющемуся составу, и огни на бадване вспыхнули красным. Дыхание её постепенно восстановилось, но она была уставшей, обессиленной, больной.

Ана закуталась в отяжелевшую от воды куртку и пошла – с трудом, превозмогая усталость – вниз по улице. Высокие дома вдалеке уже вовсю поливал дождь.

Ночью в городе почти не видно звёзд.

Неустанное городское освещение, бессмысленное – ведь в этот час на улицах ни души, – вызывает глубокую, тянущую боль в груди, вроде чувства одиночества. Небо, необычно светлое у горизонта, постепенно темнеет в вышине, возвращая себе свой естественный ночной цвет, но не звёзды, и их тщетно пытаются заменить электричеством. Под этим небом всё становится бесплотным, и даже мерцание ночных фонарей странно усиливает ощущение беспомощной слепоты, какое бывает, когда глаза ещё не привыкли к отсутствию света, и ты ждешь, надеешься, что вот-вот перед тобой возникнет знакомая улица, скелет бадвана, созвездия в вышине, но время идёт, и ничего не происходит.

Изредка в вышине вспыхивает одна или две тусклые песчинки, хотя всё равно, уверившись в то, что свет города мешает настоящим звёздам проснуться, не остаётся сомнений, что это лишь причудливые галлюцинации, обман зрения, наподобие пустынных миражей.

Всякий раз, когда Нив вспоминал о доме, он видел звёздное небо, десятки созвездий, светящие сквозь тающие облака. То, что раньше было таким обычным, но между тем навсегда врезалось в память.

Как-то, почти решившись подать заявление на досрочный перевод – домой, туда, где звёзды, – Нив, который уже день мучаясь от бессонницы, нашёл по радио полуночную волну, специально для тех, кто не может совладать со сном.

Деловито бубнила научно-популярная передача, ведущий с шепелявым выговором рассказывал о песчаных бурях и магнетизме песков, о долиях, падающих в пустыне, и о том, что нируттара расширяется из года в год.

Передача, как запомнилось Ниву, длилась несколько часов – он выключил радио, когда уже светало. Усталость, несмотря на бессонную ночь, почти не ощущалась. Он решил, что не ляжет спать – примет душ, выпьет чашку горячего хараса, немного прогуляется по утренним улицам, которые ещё пронизывает приятная ночная прохлада.

Но потом он всё же ненадолго прилег – и тут же провалился в сон. Небо за окном просветлело, с города спадала тень.

Ниву приснилось, что он гуляет на рассвете.

Город был другим. Дома уменьшились и не выглядели так вычурно, как раньше. Пропал скоростной бадван. Но больше всего изменилось то, что не дано увидеть глазами. Воздух. Нив даже остановился, ошалело озираясь и глубоко, часто вдыхая. Он больше не чувствовал пустыню. Небо затягивали облака, дул лёгкий прохладный ветер, под ногами не скрипел песок.