Всегда кто-то платит - Маша Трауб

– Я не могу, я больше не могу, – твердила она. – Что я ни сделаю – все не так. Аня говорит, что я специально покупаю ему водку. Я не покупаю. Он сам ходил. Ну что мне его, надо было сковородкой по голове ударить? Почему все считают меня виноватой? Как я должна была его вытащить? Я же не думала, что он на балкон пойдет! Аня говорила, что ее отец никогда в жизни не ходил с друзьями на рыбалку. Как не ходил за грибами, на лыжах и в походы. Он вообще никогда никуда не ходил. Как я могла этого не знать? Но я не знала!

Почему маму считали виноватой в болезни мужа? Потому что у него не было удочки. Он просто сидел. Без удочки. Но маму это не потревожило, не смутило.

– Ну какая удочка? У нас балкон крошечный! Как он мог ее достать? Да я тогда об этом вообще не думала! Они говорят, что у него и удочки не было. А я откуда знала? Я же думала, что ему друзья дадут или как там принято? Я что – имею опыт в зимней рыбалке? Я не виновата! Хоть ты мне веришь? – мама рыдала мне в трубку.

– Я тебе верю, но ты виновата, – отрезала я.

– Почему?

– Потому что тебе наплевать даже на родных. Ты считаешь своего Толяшу родным? Тогда почему не знала, рыбачит он или нет?

– Просто разговор не заходил.

– Хорошо. – Я решила, что сейчас уже не буду сдерживаться. Пусть мама уже выберется из своего кокона. – Скажи, прямо сейчас ответь, в каком институте я учусь, на каком факультете, на каком курсе. Где я работаю? Назови адрес моей съемной квартиры. Ты хоть на один вопрос можешь ответить?

– При чем здесь это?

– При том!

Анатолий Петрович лежал в постели. Было подозрение на пневмонию, но обошлось. Мама лечила его, потеряв всякий сон. Отпаивала чаем, делала компрессы, варила бульон, кормила с ложечки. Видимо, эта болезнь запустила все остальные процессы. И Анатолию Петровичу становилось все хуже. Он выздоравливал от одной болезни, но другая начала его захватывать.

Аня говорила, что главное, чтобы он не падал. Она где-то услышала, что падения провоцируют развитие опухоли. Анатолий Петрович не падал. Он пошел удить рыбу на балкон. После этого все покатилось под откос.

Мама позвонила мне рано утром. Она кричала в трубку.

– У тебя что-то случилось? – спросила я.

– Не у меня. У Анатолия Петровича.

– Мам, а если бы я тебе позвонила и сказала, что что-то случилось у меня. Ты бы что сделала? – У меня больше не было сил, чтобы все это выслушивать. Все по кругу. Что он сделал, что сделала мама, что было до этого, что потом. Я устала от этих разговоров. Я уже хотела, чтобы это закончилось – в любую сторону. Пусть он выздоровеет, и мама с ним живет так, как и собиралась – долго и счастливо, до конца, своих, своих, а не Анатолия Петровича дней. Пусть он уже умрет, и все тоже закончится. Мама поплачет, и я смогу вернуться домой. Тогда я поняла – могу жить в состоянии стресса, могу выдержать все, но не могу жить в подвешенном состоянии, когда ни туда, ни сюда. Я уже дергалась от маминых звонков и не всегда брала трубку. Было ли мне стыдно? Нет. У меня тоже были нервы, и они начали сдавать. Мне до смерти надоела мама со своим мужем и их проблемами. Я больше ни слова не хотела про них слышать.

– Не знаю. Я уже ничего не знаю, – тихо сказала мама.

– Вот я ничего не могу поделать с Анатолием Петровичем. – Я говорила излишне резко и слышала, как мама начала плакать. – Мне надоело, слышишь? Ты меня слышишь? Мне все надоело!

– Он мой муж, – пролепетала мама.

– Который выгнал меня из дома.

Всё снова и снова по кругу. По сотому, тысячному. Все уже проговорено, переговорено, одно и то же.

– Он не выгонял.

– Тогда ты выгнала. Ради него. Я ничего не хочу про него знать. Он умирает. Это понятно. Ни ты, ни я ничего не можем с этим поделать. Его надо положить в больницу, в хоспис, ему нужен нормальный уход. Медсестры, нянечки.

– Я нормально за ним ухаживаю.

– Ну да, держала его на балконе двое суток. – Я прекрасно знала, что нельзя этого говорить маме.

– Не хотела тебе звонить…

– Вот и не звонила бы, раз не хотела…

– У меня никого нет. Никого, кроме тебя.

– И ты решила переложить ответственность на меня? Почему? Ты никогда не была нормальной матерью, но почему я должна терпеть тебя сейчас? Почему? Ты себе не задавала этот вопрос? Это твоя жизнь, не моя!

– На меня сейчас все кричат. Ты тоже. Врачи кричали, Аня кричала, теперь ты. Почему на меня все кричат? – Мама заплакала. Горько и тихо.

Каждый день, каждую минуту я спрашивала себя – «за что мне такое?». Если раньше я спрашивала только про Толю, то теперь не понимала, почему дочь так со мной поступает. Почему говорит обидные жестокие слова? Разве я была ей плохой матерью? Дети опустившихся алкоголичек и то больше матерей любят. Почему в ней столько ненависти? Да, она уехала. Но ведь была уже достаточно взрослой для того, чтобы начинать самостоятельную жизнь. Я ведь думала, что если Ксения уедет, то быстрее встанет на ноги, станет самостоятельной, независимой. Научится строить отношения с людьми. Выйдет замуж, наконец. Я искренне считала, что отъезд пойдет ей только на пользу.

Если бы она вышла замуж и с ее мужем, не дай бог, что-то случилось, я бы была с ней рядом, помогала, чем могла. Не для него, для нее. Да, у нее могли сохраниться детские обиды, но ведь она уже выросла. Разве можно жить, вспоминая, варила я ей какао по утрам или нет? Какие счеты?

Я уже не жила. Почти не спала, заставляла себя есть, убирать, вытирать пыль, ходить в магазин. Мой день был расписан по минутам – встать, покормить Анатолия завтраком, сбегать в магазин, постирать, погладить, проследить, чтобы он пил таблетки, сбегать в аптеку за этими самыми таблетками. К вечеру я так уставала, что даже читать не могла. Включала телевизор без звука и таращилась в экран. Я чувствовала, что скоро все станет еще хуже. В чудесное исцеление я не верила. Как не верила в себя. Знала, что не справлюсь. И когда Ксения намекнула про достойный уход, про частный хоспис, я только об этом и могла думать. Но где найти деньги? Как же я хотела, чтобы Анатолия куда-нибудь увезли. Да, я готова была ездить, проведывать. Но дома я не справлялась. Иногда меня мучили угрызения совести – ведь остальные женщины справляются, ухаживают, неужели я хуже? Если Ксения, или Аня, или врачи сказали бы мне, что это нормально – испытывать постоянный страх, депрессию, не находить в себе сил даже встать, – мне было бы легче, намного легче. Если бы нашлась женщина, которая бы тоже «не могла», мне было бы легче. Но все вокруг как сговорились – от меня ждали подвига, самопожертвования. Я должна была стать медсестрой, сиделкой, научиться делать уколы, массировать, обрабатывать, разбираться в мазях от пролежней, не быть брезгливой. И при этом улыбаться, радоваться каждому новому дню. Ведь еще один день я проживу с мужем. Пусть больным, но живым.