Николай I и его эпоха - Михаил Гершензон

Хотя поступки сих воспитанников я и отношу к детским шалостям, могущим иногда быть принятыми в снисхождение по уважению к неумышленности и молодости, но как вышеозначенные три случая заключают неповиновение подчиненного к начальнику, которое всегда должно быть наказываемо строго и всегда, сколь можно, гласно, то предписываю: кадета Я. наказать еще, при собрании корпуса, 50 ударами, кадетов 2-го кадетского корпуса, во 2-м пункте поименованных, не отпускать со двора впредь до разрешения моего или по случаю отъезда моего, имеющего исправлять мою должность; кадета С., как уже назначенного к выпуску в офицеры, отставить от оного до будущего представления. Приказ сей прочитать во всех ротах воспитанникам подведомственных мне военно-учебных заведений».

«Воспоминания московского кадета. 1833–1834»

Русский архив, 1880, т. 1, стр. 466–9.

Первое понятие о действительной фронтовой службе я получил гораздо ранее поступления в полк. Первое впечатление было очень неприятное. Я был еще ребенком, когда мне пришлось увидеть на практике самую грубую, безотрадную форму телесного наказания в войсках — так называемую «зубочистку» — по мягкому офицерскому выражению. (Солдаты говорили: «зуботычина». Это проще и прямее.)

Воспоминание относится к 1844 году, то есть к первой године моего воспитания в Пажеском корпусе. В одно из воскресений развод с церемонией предстоял от Преображенского полка, и наш крохотный пажеский караульчик привели в манеж на репетицию развода. Левый фланг преображенцев стоял от нас в нескольких шагах, и к этому-то левому флангу, в конце репетиции, подлетел тогдашний Преображенский отец-командир, генерал-майор Жерков. Кулак у него был огромный, и действовал он этим кулаком очень оригинально: «костяшками» (то есть костистыми выступами оснований пальцев) генерал громил виновного по спине, по шее или по скуле, а иногда костяшки проезжали по целой шеренге и разбрасывали, подобно ядру, целый полувзвод, что и действительно случилось раз, на двенадцатирядном учении.

Генерал-майор Жерков наглядно представляет отживший, но характерный тип полковых командиров былого времени. Начнем с него, потому что это тип — образцовый.

Генерал-майор Александр Васильевич Жерков выслужился из кантонистов и, без всякой протекции, дослужился до звания командира образцового полка. Полк этот был в то время рассадником учителей для всей русской армии, конечно фронтовых учителей, так как, кроме фронта, почти ничего не требовалось. В образцовый полк назначали самых крепких, сильных, здоровых людей из всех полков, доводили их до фронтового совершенства и возвращали в полки для обучения. Понятно, что командир такого полка, получив Преображенский, после Мунка, живо подобрал поводья, распущенные предшественником… Но прежде всего нарисую портрет. Наружность Жеркова напоминала пословицу: «Не ладно скроен, да крепко сшит». Он был высокого роста, широкоплечий, несколько сутуловатый. По лицу и фигуре он воплощал тип службиста тогдашней эпохи. Седые волосы были зачесаны по форме, вперед и несколько приподняты с одной стороны хохолком. Лицо широкое, скуластое серые глаза и густые брови, почти черные, без седины, характерно его оттеняли. Прибавьте к этому два пучка подбритых и нафабренных усов и бакенбарды, тоже подбритые по форме, то есть в уровень с усами. Вот — Жерков! Впрочем, общее выражение лица его было симпатично. В нем проглядывала добрая, широкая, истинно русская натура, которую формалистика держала в оковах. Но природа вырывалась на волю, когда Жерков разражался громким, басистым хохотом, и долго еще потом веселое выражение удерживалось в его лице, как будто нехотя уступая место официальному. Жерков принялся за дело энергично. Солдат он начал потчевать такими зубочистками, что они на всю жизнь сохранялись в памяти не только получателей, но и тех, кому привелось смотреть на них со стороны. Розог генерал тоже не жалел, а по тогдашним условиям полномочие командира полка простиралось до права дать солдату 800 ударов.

Если розог не было под рукой, Жерков нисколько не затруднялся. Мне рассказывали, что однажды, в Славянке (загородное расположение полка), он остановил на улице роту, шедшую в беспорядке, вызвал фельдфебеля перед фронт и тут же, в стоячем положении, велел дать ему несколько десятков фухтелей, плашмя — тесаками. Если так расправлялись с фельдфебелем, то что же могли ждать рядовые, и они это отлично понимали! И все-таки же не розгами и не кулаками импонировал Жерков. Несправедливые, бестолковые наказания даже и в ту эпоху не пугали, а только ожесточали солдат. Но в том-то и дело, что Жерков никогда не наказывал несправедливо или неосмотрительно. Его зоркие серые глаза имели способность пронизывать и развернутый и густой строй.

Никакая шеренга, никакой закоулок не могли скрыть ленивца или разгильдяя-солдата. Жерков сейчас же распознавал и выкликал его по имени:

— Мануил Максак!.. Ты думаешь, что я тебя, бестию, не вижу?.. Виж-ж-ж-у, образина ты этакая, ленивая!..

Последние слова гремели, как раскат грома; Жерков вкапывался в третью шеренгу, откуда раздавался страшный для солдат звук «зубочистки». Такова была домашняя расправа она в то время производилась решительно всеми начальниками, с весьма редкими исключениями, но, конечно, не выписывалась в полковых приказах. Вообще, перечитывая приказы того времени, можно изумиться видимой умеренности цифры штрафованных. Например, в полковых приказах 1848 года, до 28 апреля, подписанных еще Жерковым, встречается в течение целого месяца не более трех или четырех случаев взысканий во всем полку. Главными, официальными проступками были: самовольные отлучки, кража, пьянство и буйство. Провинившихся в гренадерских ротах обыкновенно смещали в фузелерные, но в приказе упоминалось только о смещении. Впрочем, если виновный гренадер кроме перевода наказывался еще розгами перед фронтом, то взыскание мотивировалось и в приказе. Привожу образчик: «Роты Его Высочества (3-й гренадерской) рядового Кононова, за чрезмерное пьянство и намерение продать с себя новую казенную шинель, предписываю наказать перед батальоном 300 ударами розог»…

За воровство Жерков охотнее всего переводил в армию, и в приказах упоминалось только о переводе за дурное поведение, без дальнейших упоминаний о взысканиях и без всяких разъяснений. Наконец, под суд нижние чины отдавались большей частью за побеги, за кражу значительных сумм и тому подобные крупные вины. По всему этому всякий, хотя несколько знакомый с гвардейской службой того времени, будет крайне недоверчиво смотреть на умеренность официальной цифры штрафованных нижних чинов. Почти безошибочно можно сказать, что 70 % всех штрафов производились домашним образом, и не трудно понять, почему: за каждой проступок рядового, дошедший до сведения высшего начальства, подтягивался не один виновный, но и все его ближайшие начальники. Я уже не говорю о том, какие бывали последствия, если кто попадался самому государю. Наглядным примером может служить следующий подлинный факт. Случилось, что император Николай был в Большом театре. Шел какой-то балет, и неизвестный обожатель одной из танцовщиц пришел в такой восторг, что неловко брошенный им огромный букет зацепил царскую ложу. Государь разгневался и тотчас же уехал. Проезжая мимо Конногвардейского переулка, император услышал пронзительный женский крик: «Караул!.. Разбой!..» Он приказал кучеру завернуть в переулок и там застал врасплох рослого конногвардейского солдата, очень хмельного. Солдат бил какую-то женщину и тащил у нее с головы платок. Государь вышел из саней и прямо пошел к месту сцены, но солдат, увидевший грозный и величественный образ царя, шмыгнул в ближайший темный подъезд и спрятался там в углу, но государь последовал за ним, отыскал буяна, схватил его за погон, привел на ближайший двор казарм и крикнул: «Дежурного!..»