Николай I и его эпоха - Михаил Гершензон

Такое ненормальное положение дел было неизбежным следствием прежних распоряжений. До высадки неприятеля распоряжений по продовольственной части, собственно говоря, никаких не было. Не было сделано никаких заготовлений о перевозочных средствах никто не думал о дорогих никто и не вспомянул, а об осенней и зимней распутице, какая бывает в Крыму, вероятно, никто и не знал. Войска жили, как в мирное время, на квартирах, получали от казны хорошие деньги на фураж и мясо и продовольствовались, кто как умел и кто как мог, истощая и без того небогатые средства края. Затруднения в продовольствии обнаружились скоро после высадки и, увеличиваясь по мере прибытия новых войск, с наступлением распутицы дошли до крайности: оказалось, что перевозочные средства края почти все потреблены войсками еще летом, вследствие чего доставка фуража на позиции к Севастополю, где сосредоточивались главные наши силы, становилась почти невозможной и обходилась баснословно дорого. Войска начали требовать, чтобы интендантство армии доставляло им фураж в натуре, но интендантство, не имея ни запасов, ни перевозочных средств, конечно, не могло и думать об исполнении этих требований. Чтоб вывести интендантство из крайнего положения, в каком оно находилось, главное начальство армии сделало новую капитальную ошибку. Вместо того чтобы принять энергетические меры к сформированию запасов и перевозочных средств, оно вздумало соблазнить командиров отдельных частей назначением высоких цен, с тем чтобы они не отказывались продовольствовать лошадей своим попечением и не требовали бы от интендантства фуража в натуре. Мера удалась, но гибельные ее последствия не замедлили обнаружиться.

Командиры догадались, что начальство армии не может доставлять фуража в натуре, и вымогательствам их нельзя уже было положить никаких пределов. При каждом удобном случае они грозили отказаться от продовольствия лошадей своим попечением, и, чтобы их задобрить, растерявшееся начальство опять должно было прибегать к прежней гибельной мере — возвышению цен. Таким образом, между начальством и войсками установился невысказанный, но всеми понятый договор: не требовать от интендантства фуража в натуре, и за это пользоваться выгодами от ненормально возвышаемых цен, кто как умеет и у кого насколько хватит совести. Но и эта паллиативная мера принесла только зло и никакой пользы. Командиры действительно не требовали более от интендантства фуража в натуре — но зато и лошадей почти вовсе перестали кормить. Дело в том, что непомерное возвышение цен потребовало на довольствие войск, в 5 или 6 раз по численности увеличившихся, такие громады миллионов, которых никогда в достаточном количестве армия не имела. Таким образом, только часть армии могла получать деньги на продовольствие своевременно, тогда как остальная часть получала их по истечении месяца, а иногда и позже. Весьма естественно, что командиры тех частей, которым интендантство не отпускало ни фуража, ни денег, могли уже совершенно безнаказанно держать лошадей на самой строжайшей диете и получать потом десятки тысяч, высчитанные аккуратнейшим образом по справочным ценам на овес и сено.

«Из походных воспоминаний о Крымской войне».

Русский архив, 1870, стр. 2047–2050.

10 июня 1826 года был высочайше утвержден новой цензурный устав.

Устав этот отличался необыкновенной строгостью, вместе с тем, несмотря на значительный объем, на свои 230 параграфов, он предоставлял широкое поле для всяких произвольных толкований. Организация цензурного ведомства была совершенно изменена. Во главе поставлен верховный цензурный комитет. Цензуре поручаются три главнейших попечения: а) о науках и воспитании юношества; б) о нравах и внутренней безопасности и в) о направлении общественного мнения согласно с настоящими политическими обстоятельствами и видами правительства. Поэтому верховный цензурный комитет состоит из министров народного просвещения, внутренних и иностранных дел. Верховному комитету подчинены три цензурных комитета, состоящих в ведомстве просвещения. Цензура совершенно отделена от университетов, выделена в особое ведомство. Устав подробно говорит о запретном в области политических вопросов.

«§ 166. Запрещается всякое произведение словесности, не только возмутительное против правительства и постановленных от него властей, но и ослабляющее должное к ним почтение.

§ 167. А потому цензоры, при рассматривании всякого рода произведений, обязаны всевозможное обращать внимание, чтобы в них отнюдь не вкрадывалось ничего могущего ослабить чувства преданности, верности и добровольного повиновения постановлениям Высочайшей власти и законам отечественным.

§ 169. Запрещаются к печатанию всякие частных людей предположения о преобразовании каких-либо частей государственного управления или изменении прав и преимуществ, Высочайше дарованных разным состояниям и сословиям государственным, если предположения сии не одобрены еще правительством».

Такие рамки отводятся для обсуждения внутренних вопросов: нельзя говорить не только о правительстве, но даже о «властях», то есть обо всей администрации, чтобы не ослаблять «должное к ним почтение», не ослаблять «чувства преданности, верности и добровольного повиновения»; нельзя говорить ни о каком преобразовании в управлении или в устройстве, пока правительство само не предпримет этого преобразования. И ни о чем подобном нельзя говорить не только «прямо», но и «косвенно». К таким ограничениям в обсуждении внутренней жизни присоединялись запрещения, касавшиеся внешней политики: не дозволялось говорить ничего обидного для иностранных держав, особенно для членов Священного союза (§ 170), воспрещалось без должного уважения говорить об иностранных государях, правительствах и властях, предлагать им неуместные советы и наставления (§ 171). В уставе 1804 года, как припомнят читатели, заключалась общая оговорка, в силу которой «скромное и благоразумное исследование всякой истины… пользуется совершенною свободой»; в уставе 1826 года тоже сделана оговорка, но лишь относительно иностранных государств, и при том в такой форме: «Само собой разумеется, что скромного и пристойного рассуждения о предметах управления иностранных государств воспрещать не следует» (§ 172).

Очень поучительно отношение нового устава к философии: «Кроме учебных логических и философических книг, необходимых для юношества, прочие сочинения сего рода, наполненные бесплодными и пагубными мудрованиями новейших времен, вовсе печатаемы быть не должны» (§ 186). В исторических, статистических и географических сочинениях следует обращать внимание на цель и дух их, чтобы они не заключали ничего неблагоприятного монархическому правлению, никаких произвольных умствований (§ 177–181); запрещаются всеумозрительные сочинения о правах и законах, основанные на теории об естественном состоянии, о договоре, о происхождении власти не от Бога и т. д. (§ 190). В уставе 1804 года мы видели предписание цензору сомнительные места истолковывать выгоднейшим для сочинителя образом; новый устав, напротив, говорит: «Не позволяется пропускать к напечатанию места имеющие двоякий смысл, если один из них противен цензурным правилам» (§ 151). В полном противоречии с уставом 1804 года стоит новое предписание, чтобы цензура вновь рассматривала книги, предназначенные для второго и вообще повторительного тиснения (§ 156). Не дозволяются к печатанию сочинения, нарушающие правила и чистоту русского языка, исполненные грамматических погрешностей (§ 154). При рассматривании книжных каталогов и объявлений цензура должна наблюдать, чтобы приписываемые книгам похвалы не противоречили справедливости, дабы любители чтения не были побуждаемы приобретать книги, не заслуживающие внимания (§ 157). Недавнее распоряжение Шишкова по цензуре возведено в закон: запрещено ставить точки или другие знаки вместо пропущенных цензурой мест (§ 152); точно так же сделано общим правилом: «Статьи, касающиеся государственного управления, не могут быть напечатаны без согласия того министерства, о предметах коего в них рассуждается» (§ 141); этим постановлением совершенно стеснено всякое обсуждение внутренних дел. Духовная цензура, еще со времени регламента Петра Великого, оставалась в руках духовной власти, но устав 1826 года ввел, кроме того, еще несколько специальных цензур: для книг, касающихся религии католической (§ 118 и § 119), униатской (§ 124), для учебников (§ 125).