Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

— Поэтому, — сказал он, — когда вы, еще не снимая трубку, знаете, кто звонит, это значит, что вы опережаете звонящего и путешествуете по времени.

Слушая такое, я тихо млел, ибо Иванов возвращал сухой и строгой науке волшебное — первобытное — очарование. Весь он был воплощением моей детской мечты, которую я извлек из книги с картинками: «Хочу всё знать». Вяч. Вс. действительно знал всё, и демонстрация этого информационного всемогущества производила сногсшибательное действие. Как-то, набравшись наглости, я попросил Иванова написать послесловие к моей книге «Вавилонская башня». К моему восторгу, Вяч. Вс. согласился, но сначала тут же, на моих глазах, пролистал рукопись.

— Прежде чем отдавать в печать, — сказал он буквально пять минут спустя, — исправьте одиннадцать ошибок. Одна касается датировки книги «И цзин», другая — транскрипции названия секты «Чань». И не путайте корни: надо писать «мегалополис», «мега» — приставка латинская, а не греческая.

Шкловский говорил, что у него два мозга, у Иванова, наверное, их было четыре. Пренебрегая традиционными распрями физиков и лириков, он владел суммой знаний как новый Фома Аквинский. Сам я могу судить только о той узкой сфере, которая относится к современной словесности.

В начале девяностых Иванова выбрали председателем жюри Букеровской премии, членом которого я тоже был. Собравшись в Лондоне, мы подробно защищали своих кандидатов: Окуджава — фронтовиков, я — Сорокина и заодно тогда только всплывшего на поверхность Галковского. Больше всего меня удивило, что академический небожитель Иванов всё читал, обо всём имел свое взвешенное мнение и уважал чужое. Несмотря на горячие споры, Вяч. Вс. привел нас к достойному компромиссу: большого Букера в тот год получил Маканин, малого — Пелевин, и все остались довольны. Оставшееся для прогулок время Иванов провел у лондонских букинистов, где выкопал пухлый словарь хеттского языка.

— Будет, — радовался Вяч. Вс., — что почитать на обратной дороге.

Языки — это, конечно, отдельная тема. Даже сам Иванов не мог их пересчитать, но в разговорах упоминались две сотни. Одним летним днем на кампусе в Вермонте мне довелось присутствовать при беседе двух друзей.

— Я могу запомнить в день шесть новых иностранных слов, — сказал Ефим Григорьевич Эткинд.

— А я — триста, — чуть ли не извиняясь, ответил Вяч. Вс.

С тех пор как Иванов умер, я думаю об одном: куда делась та Большая, а не малая энциклопедия, которая за 88 лет собралась в его невообразимом уме?

— Как — куда? В ноосферу, — утешают меня.

Но я не могу ее, как, скажем, квантовую механику, ни понять, ни представить. Это, конечно, моя проблема. Наверное, для тех, кто заслужил, ноосфера — рай интеллектуалов-агностиков. Словно лимб для обреченных на молчание языческих философов в «Божественной комедии»; только тут им, в отличие от выдумки безжалостного Данте, никто не затыкает рот, если, конечно, там есть рты.

В траурном хоре нашелся один голос, противоречащий всем.

— Иванов, — говорил он, — действительно герой, но прежнего времени. Сегодня за нас всё знает интернет, упраздняющий потребность в энциклопедистах.

И правда — зачем всё знать? Это раньше в счастливую эпоху между Французской энциклопедией и Жюль Верном мир был умопостигаемым. Его можно было описать, начертить, разобрать и сложить обратно. Еще в моем детстве телевизор, например, был прибором, с которым отец, дипломированный специалист, вступал в контакт с помощью дюжины ручек настройки. Теперь мы знаем, где телевизор включается, и с нас того довольно. Но, живя на иждивении у непонятной техники, мы рискуем оказаться у нее в заложниках.

О том, как опасно и неразумно доверять свою эрудицию чужим — умным машинам и посторонним людям, компьютеру и социальным сетям, — нас предупреждает исторический опыт. Мы и раньше знали, что научно-техническая революция нейтральна к добру, злу и здравому смыслу. Что типографии печатают Пушкина и Сталина, что радио незаменимо для популяризации Моцарта и Гитлера, что ток годится для лампочки и электрического стула, что интернет служит просвещению и клевете.

— Еще недавно Кремниевая долина, — пишет «Нью-Йорк таймс», — считалась родиной утопии, сегодня мы смотрим на нее со страхом и подозрением.

Чтобы познать пределы возможностей умнеющей на наших глазах машины, нужно сопоставить ее с человеком, особенно таким, как академик Иванов.

Доступность знаний обнажает смысл эрудиции, настоящую цену которой мы раньше не знали. Вот так фотография ярче открыла нам достоинства живописи, переставшей нуждаться в критерии сходства. И не надо быть луддитом, чтобы обнаружить обратную сторону у всего, что наше поколение открыло и полюбило. Компьютер — склад знаний — бесценный, необходимый и унылый. Интернет — грандиозное и увлекательное собрание спутанных сведений, столь тесно переплетающих факты с ложью, что требуются специальные навыки, позволяющие разоблачать враки (теперь этому уже учат в школе).

То же и с эрудицией. Мы получили в распоряжение невиданную за всю историю человечества мощь тотальной информационной системы. Но всё, что дается даром, оказывается неполноценным, как легкодоступная любовь. Подлинная, а не заимствованная эрудиция обладает чудесным свойством. Она плетет индивидуальные сети, попав в которые, реальность становится уникальной. Преломившись в мозгу, казалось бы, универсальные знания несут в себе облик личности. Поэтому один великий эрудит никогда не похож на другого: зная всё, каждый знает по-разному.

Эрудиция — единственный в своем роде узор из обретенного случайно и нарочно. Она оседает в подкорке, составляя неосознанный архив, который всплывает в нужную минуту, чтобы перебраться из пассивного запаса в активный поиск и привести к открытию. Конечно, с точки зрения экономии мозговых усилий, эрудиция — зверски затратная система: нужно всё знать на всякий случай. Но именно так мы можем выстоять в той войне с машиной, где академик Иванов сражался на передовой.

Я так давно живу, что помню время, когда телевизор был роскошью, хотя смотреть по нему было нечего. Я достаточно стар, чтобы вспоминать, как даже взрослые задирали голову, чтобы полюбоваться самолетом. Важнее, что я не могу забыть, как литературный мир сотрясала дискуссия, может ли писатель сочинять на компьютере.

— Поэт, — говорили пуристы, — точно не может, это профанация.

— Но прозаику, — робко возражали умеренные, — совесть иногда такое позволяет.

Сам я разрешил вопрос в 1987 году, когда купил свой первый «мак». Головастый ящик с окошечком внушал ужас еще и потому, что в коробке была книга толщиной с Библию. Она называлась «Инструкция», но я ее так ни разу и не открыл. После того как я нашел под столом розетку, инструкция оказалась лишней, и уже через час я писал очередной текст на компьютере, навсегда бросив любимую пишущую машинку, подаренную друзьями (от Довлатова, по его признанию, мне достались три буквы, легко догадаться — какие).