Кожа времени. Книга перемен - Александр Генис

Только достигнув своей цели, я обнаружил предел углубления текста и расширения контекста. Распутывая каждую нить, мы, как Пенелопа, распускаем сотканное автором, возвращая на места всё то, что он взыскательно отобрал. Более того, обгоняя его с помощью заемной эрудиции интернета, мы добавляем в книгу и то, чего она не могла или не хотела знать.

— Лишнее, — говорил Ницше, — враг необходимого, а отличное, — добавлял он же, — соперник хорошего.

Е-книга настолько богаче бумажной, что выходит за собственные границы, переставая быть книгой. И я, заменяя новой библиотекой старую, исподволь вздыхаю по тем временам, когда каждая книга жила сама по себе — без помощи Сети, справки Википедии и совета фейсбука.

Одну жизнь я поделил между СССР и США, другую — между письменным столом и кухонным, а третью — между буквой и звуком. Первая была приключением, вторая — наслаждением, третья меня кормит, и поэтому понять ее мне важнее всего. Проблема в том, что письменное и устное слово отличаются друг от друга, как мужчина от женщины.

— То есть настолько разительно, — сказал мне знакомый биолог, — что невозможно понять, откуда у них берутся общие дети.

Тем не менее все справляются, о чем свидетельствуют ясли и аудиокниги. Последние всё увереннее соперничают с обыкновенными. Сперва мы научились читать текст на экране, оставив старые книги фетишистам бумаги. Потом освободили глаза ради слуха, научившись делать сразу два дела: одно необходимое — мыть посуду (57 %), растить мышцы (56 %), водить машину (32 %) или, как я, велосипед, а другое — сопутствующее, чтобы в одно ухо влетало, а другое держалось востро.

Такой способ чтения распространяется с ураганной скоростью. В Америке число аудиокниг увеличивается на 20 процентов в год. В 2018 году вышло около 50 тысяч названий. Оборот этого бизнеса — два с половиной миллиарда. И хотя бестселлеры стоят недешево — от 25 до 50 долларов, половина американцев в возрасте до 35 лет слушает в среднем 15 аудиокниг в год.

Обрадованные успехом издатели расширяют рынок, выпуская книги для всех — от неразумных младенцев до слабовидящих стариков. Выходят даже книги для собак, которым человеческий голос помогает скоротать одиночество, пока хозяин на работе. (Характерно, что для кошек книг нет, они, если вспомнить кота Мурра, их не слушают, а пишут.) Наконец, уже появились издатели, которые выпускают аудиокниги не вместе с обычными, а вместо них: пропуская печатную фазу.

Вся эта статистика говорит о том, что, оседлав прогресс, мы вместе с ним пятимся назад — к неграмотному Гомеру, и я не знаю, нравится ли мне это. Чтобы узнать, я решил поставить эксперимент на себе и послушать собственную книгу.

С первой минуты, а не страницы, я заслушался. Голос чтеца обладал всеми достоинствами, которым я завидовал. В меру глубокий, с богатыми обертонами, он лился рекой, легко обходил пороги непроизносимых до издевательства причастий (выкарабкивающиеся), без усилий склонял числительные в длинных датах, четко артикулировал безударные гласные и не терял двойные согласные. Увлеченный бельканто чтения, я не сразу врубился в текст, а когда сосредоточился — не узнал его, потому что он и в самом деле был уже не моим. При этом мне не к чему было придраться. Всё осталось на своих местах, но чужими казались сами места. Посторонний голос так четко и ясно доносил букву текста, что духу там нечего было делать.

— Слишком красиво, — поспешно решил я, но дело было не только в этом.

Мне не нравилась интерпретация, как тому знатоку, что свысока критикует виртуоза, показывающего себя вместо музыки. Все мы знаем, что ноты, как и слова, одни, но как же по-разному звучит опус в разных руках и устах. Выражаясь проще и по делу, это значит, что удар и ударение могут быть сильнее или слабее, темп — быстрее или медленнее, пауза — короче или длиннее.

Слушая аудиокнигу, я, сам того не заметив, начал дирижировать, помогая невидимому чтецу, но он меня не слушал, и текст всё дальше удалялся от авторского. Больше всего меня огорчала невыносимая путаница со знаками препинания: запятыми, скобками и — особенно — всей той пунктуационной петрушкой, что сопровождает прямую речь. Я страдал, слыша, как двоеточие заменяется тире, точка — точкой с запятой, и коварный восклицательный знак, которого я бегу, как чумы, то и дело проскакивает в патетических местах, спрятанных у меня под многоточием. Диссонанс услышанного с написанным разъедал книгу, заменяя ее другой, почти неузнаваемой.

Беда еще в том, что, слушая книгу, мы не можем, точнее — не станем возвращаться к уже сказанному. Между тем далеко не всё понятно с первого раза. Часто автор нарочно прячет под маской очевидного запутанное и оригинальное. И только вернувшись к той развилке, где читателя направили на ложный путь, мы понимаем, как и зачем нас обвели. Собственно, я и сам такой. Меня издавна преследует фурия лаконизма. Она мстит мне за проклятую экономию, которая подбивает выбросить всё, без чего можно обойтись. Каждое слово должно отработать свое место в предложении, каждый абзац — в главе, каждая страница — в книге. Боязнь лишнего приводит к краткости, мешающей глотать текст, не особенно задумываясь.

— Его читать легко, но лучше дважды, — написали в одной аннотации издатели.

— Это хвала или хула? — спросил приятель.

— Both, — пробормотал я из скромности по-английски.

Между тем мерный ритм актерского чтения не оставлял просвета, заминки, позволяющей понять, как именно тебя надули, вернуться к началу предложения, раскусить скрытую пикантную двусмысленность или замаскированный под трюизм парадокс. Мне то и дело хотелось схватить слушателя за локоть и, указав на пропущенное, вырвать улыбку или «ага». Но локтя не было, и текст всё быстрее утекал от меня, пока я не перестал узнавать его вовсе.

Эксперимент провалился, ибо я был худшим из подопытных кроликов: во мне звучал единственный правильный речевой тон со слышным лишь мне акцентом.

— Тексту нужен не актер, но автор, — решил я, — поэтому поэты так любят читать свои стихи и так не любят, когда это делают другие.

Впрочем, это ничего не меняет. Аудиокниги записывают не для меня, и слушатели имеют право на родную интонацию, от которой я отвык за сорок лет на Западе. Вряд ли турки слушают турецкий марш так же, как его слышал Моцарт.

Речь естественна, письмо — противоестественно. Никто, кроме Довлатова, не говорил, как писал. Собранные в искусные механические конструкции предложений, на письме слова представляют скелет речи. Красивые, но не обряженные звуковой плотью, они парят в разреженной атмосфере символической реальности — пока мы не прочтем их вслух.

Когда-то люди не умели читать про себя, потом — не хотели. Любимый викторианский досуг — семейное чтение, особенно Диккенса. Его книги были идеально для этого приспособлены: перепады напряжения, кульминация к концу каждой главы и затейливые абзацы с непременным, как у Гоголя, комическом поворотом. Жаль, что теперь его язык кажется громоздким и не сразу понятным, потому что он не притворяется речью, как, скажем, у Хемингуэя или Аксенова, а остается собой: продуктом рафинированной письменности, достигшей расцвета в классическом романе и декаданса в модернистской прозе. Джойса вслух читать бессмысленно, разве что монолог Молли Блум, и только дамам. Правда, я слышал, как ирландцы скандируют «Поминки по Финнегану», надеясь, что верно подобранный диалект (из Корка) сделает эту книгу понятной. Не сделал.