Лев пробуждается - Роберт Лоу

Хэл неохотно кивнул в знак согласия.

— Я не буду шпионить ни против Брюса, — твердо добавил он, — ни для него против вас.

Уоллес навис над ним, положив грязную лапищу ему на плечо, и один лишь ее вес тяготил, как кольчужный панцирь.

— Истинно, я предполагал сие и просить не буду. Но попомните меня, сэр Хэл, скоро вам понадобится решить, какой камзол носить. И чем дольше будете решать, тем хуже он будет сидеть.

Хэл и Сим побрели обратно в пожарища и закоулки монастырской усадьбы, где свет сочился в кислую помарку горизонта: рассвет уже сражался с тьмой за владычество над холмами.

Прямо не верилось, что он вляпался в крамолу настолько легко, и Хэл вознес Господу благодарственную молитву за выход из нее; надо лишь пересидеть в Эрвине с Брюсом и остальными, позаботившись, чтобы мелких владык при переговорах не обошли стороной. «А потом домой, где можно запереться со своим старым батюшкой, и надо выезжать с этим же новым рассветом, — неслись галопом мысли, — и будь проклят Рослин». Но притом Хэл гадал, выдержат ли натиск толстые стены Хердманстона; втуне и надеяться. Высказал это в двух словах Симу; тот развел руками, поглядел вверх, а потом отхаркнулся и выплюнул свое прорицание оборота событий.

— Скоро польет, аки господни ссаки, — угрюмо буркнул он, а потом замолк, оцепенев. Проследив за его взглядом, Хэл увидел, как мать мальчонки перебегает от керна к катерану, от матерого горлопана к угрюмому ворчуну, терпеливая, как камень, и неотступная, как лавина.

— Вы не видали моего мальчика? У него родимое пятнышко…

Замок Дуглас

Праздник Посещения Пресвятой Девой Марией Блаженной Святой Елизаветы, июль 1297 года

Псаренок смотрел, как туфелька подпрыгивает с каждым рывком ноги, едва удерживаясь на ней. Нога, облаченная в красный чулок, сгибалась и спазматически распрямлялась с каждым кряхтящим толчком невидимой силы, гвоздившей между ней и ее двойняшкой сбоку, за пределами видимости Псаренка.

О Боже, причитала Агнес. Обожеобожеобожеобоже — литания взмывала все выше и все истовее с каждой секундой.

Псаренок видел, как собаки от этого слепнут и впадают в исступление настолько, что ему приходилось браться за их тычущуюся твердость, чтобы направить в нужное отверстие, когда их случали. Он знал механику дела, но ее безумие едва коснулось его, так что он лишь отчасти понимал, что чувствует.

Он сидел в масляно-желтом полумраке, охваченный жаром, пристыженный и взбудораженный, тиская собственные тугие чресла, уставившись в скорбные карие глаза Микела, положившего голову на лапы и ничуть не смущенного тем, что колени Агнес сплетены позади колонн рук Лисовина Уотти. С каждым толчком Уотти издавал кряхтение, а Агнес взвизгивала в ответ, и мало-помалу визг становился все тоньше и тоньше.

Велди в надежде сопел носом, но Псаренку нечем было их покормить, и он не собирался отправляться на поиски, пока Лисовин Уотти не закончит. Так что он сидел в соломенном сумраке конюшни, прямо у задней стены, почти под огромными тележными колесами с железными ободьями, вместе с сероватыми, как призраки, дирхаундами на поводках, терпеливо дожидающимися, положив головы на огромные лапы с длинными когтями.

Он, Лисовин Уотти и гончие провели там уже два месяца. Сэр Хэл и остальные не взяли их с собой, и Псаренок гадал почему. Однако мысль покинуть Дуглас была настолько диковинной и пугающей, что у него занимался дух.

Ничего другого, кроме замка Дуглас, он не знал, и его обитатели были единственными знакомыми ему людьми, не считая захожих коробейников да торговцев индульгенциями, пока не прибыли Хэл и все прочие чужаки. И теперь ему предстояло вот-вот уйти с этим чужаком, этим Лисовином Уотти.

Визги становились все громче и чаще. Псаренок, чувствуя неуютную тяжесть в паху, водил по железному ободу тележного колеса грязным указательным пальцем быстрее и быстрее, с разинутым ртом таращился, не в силах оторвать взгляд от ноги и лихорадочно подпрыгивающей туфельки. Витражные туфельки, назвала их Агнес, потому что в них есть элегантные прорези, показывающие красные чулки, будто цветные окошки большого собора.

Агнес так сказала графиня Бьюкенская, отдавшая их ей перед отъездом — дар своей камеристке за помощь; с той поры она и носила красные чулки и туфельки не снимая — до сих пор, подумал Псаренок, потому что подвязки чулок лежали рядом, будто ручейки крови, а туфелька, с которой он не сводил глаз, соскользнула с пятки и отчаянно раскачивалась на пальцах ноги. Последний писк был настолько пронзительным, что его услышали только псы, а сама Агнес задергалась так спазматически, что туфелька слетела.

Лисовин Уотти курьезно, по-детски хныкнул несколько раз, замедляя свои бешеные пульсации, а там и вовсе остановился. Солома перестала хрустеть, как в грозу, а Псаренок, с лязгом захлопнув рот, услышал их дыхание — тяжелое и порывистое.

— Истинно, — вымолвила Агнес таким тягучим, сонным голосом, какого Псаренок еще ни разу от нее не слыхал. — Ты вытряхнул меня из туфли напрочь.

Они рассмеялись, и солома снова захрустела, пока они устраивались поудобнее. Лисовин Уотти выбрался наружу, весь осыпанный соломой, поглядел в сторону псов, увидел Псаренка и заморгал.

— А, вот ты где, — пролепетал он, и паренек понял, что Уотти гадает, давно ли он тут сидит. Но в конце концов пожал плечами, провел пятерней по волосам, вычесывая солому, и ухмыльнулся.

— Ступай на кухню, погляди, не сыщешь ли каких обрезков для собак, — сказал он, и Псаренок побежал прочь.

— Другая туфелька еще у меня на ноге, — произнес гортанный голос позади, и Лисовин Уотти, поморгав, тряхнул головой. Он знал, что застрял с Псаренком и дирхаундами в Дугласе, потому что Хэл счел за лучшее оставить своих дорогих псов подальше от лагеря шотландцев в Аннике, где Брюс и иже с ним сидели в настороженном противостоянии с Перси и Клиффордом и обеими армиями, изо всех сил стараясь не схлестнуться в жаркой битве. А еще хуже было пытаться путешествовать по опасным дорогам обратно в Лотиан в одиночку.

«Но, добавил он про себя, — если сэр Хэл промешкает отправить за нами еще дольше, — эта блудливая метелка истреплет меня в хлам».

В кухне царил изнуряющий зной. За большим столом куховар господин Фергюс и его помощники резали боковину соленого быка для кипящего котла, нанизывали гусей на вертелы, месили хлеб; Псаренок увидел, что в рожь замешивают молотые опилки — значит, зерна в обрез.

Кухарчонок протиснулся мимо Псаренка, неся воду, налитую по трубам из каменной систерны, хитроумно устроенной где-то наверху; другой тащил охапку дров для печи, полыхавшей выше — да и жарче, — чем в кузнечном горне. Рядом с ней юные прислужники извивались, стараясь помешать угли, не поджарившись заодно, сгрудившись за старым намоченным турнирным щитом. В самый разгар лета случается, что иной сомлеет от жара, и только проворные руки других могут спасти такого от верной смерти; почти каждый из них щеголял стеклянисто поблескивающими рубцами прежних ожогов.