Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша

Австралия… И все равно ребята его не любили и ни во что не ставили. Рыхлый, слезливый, без конца жаловавшийся учителям. Аверьян не пользовался ничьей симпатией. Правда, многознайству его удивлялись и, вероятно, поэтому звали "профессором".

Антон учился из "кулька в рогожку", был без памяти от футбола, хорошо рисовал, легко сходился с ребятами и, по всеобщему мнению, был парень что надо.

"Интересно, — подумал я, — что стало с братьями?" Казалось бы, вопрос совершенно праздный. Минуло уже более тридцати лет, как мы расстались. За эти годы прошла война, совершились тысячи переселений, какие у меня были данные, чтобы напасть на след А. Анисимова и А. Анисимова? Никаких. Да и к чему мне их следы?

Обо всем этом я думал по дороге с аэродрома на завод и с завода домой. И еще дома, пока в конце концов не открыл абонентную книгу и не стал просматривать номера телефонов на букву А.

А. А. Анисимовых значилось два. Телефоны их стояли один под одним. Я набрал первый, дождался, когда отгудели длинные басовитые гудки и высокий женский голос произнес: "Алло", и спросил:

— Простите, это квартира профессора Анисимова?

— О господи! Анисимов Аверьян Александрович не Анисимов Антон Аверьянович. Звоните по телефону… — И женщина назвала мне номер, значившийся в телефонной книге на строку ниже. Я извинился, поблагодарил, но звонить профессору не стал. У меня не было к профессору решительно никакого дела. А на душе сделалось все-таки веселее: правильно, Аверьян, еще в школе знавший все на свете, не должен был, по моим понятиям, стать профессором. И не стал!

18

С начмедом разговор получился совсем неожиданный. Я спросил:

— Аркадий Михайлович, скажите откровенно, у вас есть ко мне какие-нибудь претензии?

— У меня? К вам? Лично? Нет, у меня претензий к вам нет. — И замолчал, не поинтересовавшись даже, почему вдруг возник такой вопрос.

Выдавать Веру я, конечно, не собирался и поэтому сделал "ход конем":

— Но до меня дошли слухи, будто начальство интересуется моим здоровьем, медицинскими показателями…

— Это верно, интересуется. Так на то оно и начальство, чтобы интересоваться подчиненными. Должно. Вы недовольны?

— Ну, как сказать? Расстраиваться вроде нет причин, но и радоваться, согласитесь со мной, Аркадий Михайлович, тоже не приходится.

Начмед помолчал и, не глядя мне в глаза, спросил:

— Скажите, враги у вас есть?

— Враги? Какие враги? Не знаю… как-то никогда не думал об этом… Недоброжелатели, пожалуй, как у каждого человека найдутся. А врагов, вроде не должно быть…

— Подумайте. Мне кажется, кто-то под вас копает.

— Как то есть копает?

— Не знаю. Это не по моей части — кто, где, как?… Но вы все-таки подумайте…

С Аркадием Михайловичем мы знакомы сто лет. Не дружим, не общаемся домами, даже на бильярде я с ним, кажется, ни разу не играл, но все-таки могу утверждать: этого человека я знаю! И уж если начмед опускает голову и начинает едва слышно пофыркивать богатырским носом, можно быть уверенным — разговор окончен. А будете настаивать — нарветесь на резкость. Он вспыльчив. Я не стал ни на чем настаивать и молча вышел из стерильно белого кабинета, поклонившись начмеду и портрету академика Бурденко одновременно…

Интересно, что он знает и на что намекал?

Враги!

Ну, какие у меня могут быть враги? Я летчик, мое дело — летать. И я летаю. Испытываю самолеты. Я обязан быть объективным, беспристрастным и по возможности мудрым, чтобы правильно оценивать технику и давать разумные рекомендации по устранению тех или иных недостатков… Так?

Вполне вероятно, что какие-то мои заключения кому-то не нравятся. Но… во-первых, каждое или почти каждое мое слово можно проверить совершенно объективными показаниями приборов, самозаписывающей автоматической аппаратурой, беспристрастными кадрами контрольной кинопленки; во-вторых, все, что я докладываю, возвращаясь на землю, может быть подтверждено или опровергнуто членами экипажа либо в крайнем случае проверено в следующем полете другого экипажа…

И вообще — столько лет мне доверяли, так почему же теперь появиться сомнениям?

А если даже кто-то во мне сомневается, при чем тут враги?

Враг. Какое это все-таки странное слово, и как давно я его не слышал.

Враг был на фронте, И там все выглядело достаточно ясно: он — враг — стремится уничтожить меня, чтобы завоевать нашу землю, похитить богатства народа, бросить нас на колени, мы ведь стояли на его пути к мировому господству…

Все понятно: или — или…

Или враг — нас, или мы — врага…

А теперь? Кому надо ставить меня на колени, что отнимать и для чего?

Странно. Очень странно…

За пятьдесят лет жизни я всего один раз дрался на земле (случай у дверей Клавы не в счет, там я не дрался, а просто бил трусливую сволочь). Было это давно. Так давно, что теперь кажется почти нереальным, будто и не со мной, а с другим мальчишкой случилось.

Мы вышли из школы в морозную мглу раннего вечера. Все торопились по домам и как-то моментально рассеялись по переулку и близлежащим проходным дворам. Я остался один в конце Шведского тупика. И тут заметил: два почти взрослых парня притиснули к стене дома мальчишку, моего ровесника, и что-то говорят ему. Я шел быстро и не разобрал всех слов: "Давай, гад… не дашь, хуже будет…" Один из взрослых парней грязно выругался… Я почти поравнялся с ребятами, когда до меня долетел глухой, будто во что-то мягкое удар, и тут же раздался отчаянный верещащий тоненький крик:

— Мама, ой-ой-ой!..

Мальчишки я не знал и что происходит, толком не понял. Сообразил только: двое больших отнимают что-то у маленького. Это было не по правилам. Это было не по кодексу чести, который я успел познать за шесть лет в школе.

Драться, или, как мы говорили, стыкаться, полагалось, выясняя отношения.

Стыкаться считалось благородным и мужественным. Но непременно один на один, с секундантами.

Бить можно было, утверждая свое превосходство в силе, свою правоту, отстаивая товарища, но уж никак не для того, чтобы отнять у меньшего и более слабого монету, или марку, или какую-нибудь другую вещь…

Мысль сработала быстро и четко: их двое, нас (я успел присоединить себя к незнакомому мальчишке) тоже двое; они сильнее, да и тот незнакомый парнишка, неизвестно еще, станет ли драться или убежит… Не сладить. Во всяком случае, просто так не сладить…

И тут мальчишка заорал еще отчаяннее, еще безнадежнее, чем в первый раз. Господи, какая боль, беспомощность, какая звериная тоска слышались в его крике.

В сугробе у края тротуара я заметил косо воткнутую