Вместе и врозь - Анатолий Маркович Маркуша

я работаю тренером по академической гребле и лыжам, то мне день-деньской приходится возиться с молодыми ребятами — поневоле научишься.

— И это интересно?

— Не поняла: возиться с молодежью или читать чужие мысли?

— Читать мысли?

Тамара Клементьевна ответила не сразу, долго рассматривала чаинки в стакане, поиграла ложечкой и наконец сказала:

— По-разному. Иногда интересно, а случается, и страшно… Но быть одинокой старой женщиной и целыми днями копаться в собственных мыслях наверняка куда хуже.

Слушаю Тамару Клементьевну, а мне почему-то представляется лыжня в березовой роще, иней на ветках, просвечивающаяся даль, редкие праздничные кусты, в замерзших, словно алмазы, каплях… Когда-то я бегал на лыжах. Знаю, как это бывает: тяжелое дыхание зажимает грудь и накатывает тоскливое чувство отчаяния, ничего не надо — завалиться на снег, не думать, не жить — только бы вдохнуть как следует, до конца, во все легкие, всего бы раз… и как раз, когда уже не ждешь, сухой спазм, сжимающий глотку, вдруг отступает, будто разрывается что-то внутри тебя, и приходит второе дыхание — легкое и радостное: беги, преодолевай подъем за подъемом, нет ни усталости, ни отчаяния…

Должно быть, я задумался и пропустил какие-то слова Тамары Клементьевны, потому что те, которые услышал, были явно не началом фразы:

— …только я все-таки права, у вас неприятности.

— Немного есть.

— Не хотите — не рассказывайте. У меня нет никакого права требовать откровенности. Просто я подумала: может, человеку поделиться нужно. Как, знаете, говорят — излить душу. А я мастер слушать. Привыкла.

— Спасибо, Тамара Клементьевна, за участие, только я вот, увы, не мастер на душевные разговоры. Недавно один человек намекнул: жди неприятностей, вроде бы, значит, враг под меня подкапывается. Вот я и думаю: какие могут быть у меня враги, откуда? Не война ведь…

— Милый человек, святая наивность! Разве враги только на фронте бывают?! С ума можно сойти от вашего добродушия. А глупость человеческая вам не враждебна? А зависть? А корысть? А обыкновенная подлость? Помните, как в том анекдоте тип один рассуждает: "У соседа коза сдохла. Разобраться: ну какое мне дело, а все-таки приятно". Вы врагов не с обрезом, не с автоматом, не с ножом за пазухой ищите, к окружению своему построже приглядитесь. Где черствое человеческое сердце, где жадность притаилась, где ограниченность празднует… Вот там — пошарьте.

— Простите, Тамара Клементьевна, а вы давно выступать перестали? — спросил я. Спросил отчасти из простого любопытства, а вернее, чтобы уйти от неприятного поворота разговора.

— Ну, как вам сказать? Раньше, во всяком случае, чем мне дали понять — пора! Ушла в лавровом венке, рекордсменкой страны под причитания спортивных репортеров: "Снежная королева покидает лыжню". Словом, ушла, пока не ушли.

— Кажется, я огорчил вас, извините.

— Нет, что вы! Теперь я человек без будущего, и в этом качестве никакие огорчения меня не достигают. Я сама себя огорчила, но не теперь — тогда. Дрогнула, дура, добровольно уступила лыжню. Полагала, благородство демонстрирую, трезвость ума, самокритичность… а все — обман. Можешь бежать — беги! Не можешь — все равно шевели ногами. Пусть тебя добивает тот, кто сильнее. Славы это, конечно, не прибавит, но чувство собственного достоинства увеличит! И пусть говорят: звездная болезнь заела, молодежь зажимает, ответственность утратила. Плевать! Болтают большей частью те, кто только и умеет, что языком ала-ла разводить…

Тамара Клементьевна даже порозовела, и лицо ее преобразилось. Ни тени мудрости не осталось, только — азарт!

— Завидовать плохо, знаю, но одному человеку завидую. Урхо Тойтоваалу завидую — умер человек на лыжне…

Расстались мы поздно. Я ехал домой по мокрому шоссе, было очень скользко, и на поворотах машину сильно заносило. Где-то, уже на подъезде к авиагородку, фары высветили одиночную сосну. Подумал: "А если на скорости с поворота и тормознуть, занесет, выбросит и приложит… Потом будут говорить: "Какой нелепый случай! Столько лет пролетал, а тут…"

Я даже тихонько съехал на обочину, остановился и посидел несколько минут не шевелясь, следя за дыханием.

Потом зажег кабинный свет, приподнялся на сиденье и заглянул в зеркальце заднего обзора. Какая противная рожа смотрела на меня: во-первых, старая, во-вторых, испуганная и, в-третьих, до крайности фальшивая.

22

Меня вызвал Валенчус. Велел сесть, выдержал паузу и сказал:

— Вот тут из управления бумажка пришла: предлагают направить тебя на обследование в госпиталь. Как я понимаю, на досрочную врачебно-летную комиссию. Что случилось? Ты кому-нибудь жаловался?

— У меня такое впечатление, что кто-то на меня жалуется, — сказал я и про себя добавил: "Только спокойно. Следи за словами".

— Так. Значит, ты считаешь, что никакого досрочного обследования не нужно, летать можешь и хочешь?

— Вот именно: и могу и хочу.

— Понял. Иди и работай. И ни о чем постороннем не думай. Я разберусь.

В этот день я сделал шесть вылетов — резину морозил, и думать о разговоре с Валенчусом мне было некогда. А чтобы не думать и после полетов, я решил заехать в сберегательную кассу и узнать, сохранился ли тот счет, ну, счет тысяча девятьсот двадцать восьмого года, открытый когда-то отцом на мое имя. Видит бог, я не мечтал разбогатеть, просто мне было интересно, сколько же там могло набежать.

Сберегательная касса, насколько мне помнилось, располагалась поблизости от нашего старого, довоенного дома. Сберкасса сохранилась, отыскать ее не составляло труда. Народу в кассе почти не было, и я сразу же подошел к окошечку с надписью "Контролер". Улыбнувшись молоденькой девчонке, сидевшей за окошечком, сказал:

— Вот, посмотрите, пожалуйста, эта книжка еще действует?

Девушка поглядела на книжку, на меня, снова на книжку и сказала:

— Сроду такого старья не видела! Надо же — до моего рождения выписана! — И, спохватившись, поправилась: — Посидите, я заведующей покажу. Первый случай…

Минут через пять появилась заведующая. Строгого обличья женщина с плотно сжатыми узкими губами, с недоверчивым взглядом плохо различимых за очками глаз спросила:

— Это ваш счет?

— Мой, — сказал я.

— Для того чтобы установить, сохранился ли он, надо затратить некоторое время. Вы не согласились бы оставить книжку до среды и заехать еще раз?

— Раз надо, пожалуйста.

— Спасибо. Приезжайте в среду.

— Слушаюсь, — сказал я. — А вы не можете сказать, какая там приблизительно должна быть сумма?

— Это надо высчитать. Во-первых, за эти годы трижды менялись нормы начисления процентов, во-вторых, проценты набегали на проценты, в-третьих, прошла послевоенная девальвация и потом еще менялся масштаб цен… Словом, так, на глазок, сказать невозможно, надо внимательно просчитать.

Поблагодарив заведующую, я поехал домой. А в голове торкалось внезапно прозвучавшее слово "девальвация".

Когда после войны заменили деньги и в один