Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— Натуральная кукушка! — возмутилась мама, когда я сообщил ей о том, что Мансурова улетает на юг и что я отправляюсь за ней «прицепом».

— А ребёнка вы оставляет с нами? — спросила Людмила Петровна.

— Ну-у-у-у… Мы сперва там устроимся, а потом уже будем думать о ребёнке, — промямлил я.

— Ну понятно, — заключила Людмила Петровна, — о ребёнке вы всегда думаете в последнюю очередь. Вам его совсем не жалко? Сирота при живых родителях! Маму по фотографиям знает!

— Не перегибай…

— Что?! Это ты, похоже, не догоняешь, что на самом деле происходит! Ребёнок очень нервный, замкнутый, постоянно болеет… — бушевала Людмила Петровна. — Какое вы готовите для него будущее?! А кто его в школу поведёт первого сентября?! А кто будет с ним уроки делать?! У нас с дедом уже терпенья не хватает!

Вопросы сыпались на мою голову как из рога изобилия, но ответов у меня не было: я сам плохо представлял все последствия этой авантюры.

— Ой! Не поднимай кипиш! Может, ещё ничего не получится, и она вернётся через месяц или вообще никуда не уедет.

Людмила Петровна взглянула на меня укоризненно.

— Ты ведешь себя как тряпка! Стукни кулаком по столу, загони под лавку, а то она совсем обнаглела!

— В этом есть некоторое преимущество, мама…

— Какое может быть преимущество в том, что у тебя жена гуляет, как кошка, сама по себе?

— Я тоже делаю всё что угодно, и мне не нужна женщина, которая будет ходить за мною попятам.

— А ребёнка вы зачем родили?!! — крикнул отец из туалета, шурша последним номером «Московского комсомольца». — Вот уроды! Натуральные раздолбаи!

— Дети появляются по промыслу Божьему! — ответил я.

— А воспитывать их тоже Господь должен?! — возмутился папенька, сдёргивая воду.

В этот момент на шум прибежал Костя из дальней комнаты, шкодливо выглянул из-за угла и спросил строгим голосом:

— Что вы тут кричите? А где мама?

— Мама на работе, сынок… Иди к папе на ручки.

Он посмотрел на меня недоверчивым взглядом, обошёл стороной и демонстративно уселся к бабушке на колени. Я виновато улыбнулся и сделал ещё одну попытку купить его расположение:

— Костюша, хочешь, мы в субботу пойдём в пиццу, а потом в кино?

Он смотрел на меня небесно-голубыми глазами, расстреливая в упор… Невозможно было уйти от этого взгляда или отмахнуться от него, настолько он был открытым и по-детски бескомпромиссным.

В этом возрасте — ему было семь лет — дети ещё не умеют врать и лицемерить, но уже способны улавливать фальшь взрослых. Костюша был развитым ребёнком — более развитым, чем многие его сверстники… Говорить он начал в девять месяцев довольно внятно и целыми предложениями, и, как только он заговорил, я сразу же понял, что он осознаёт гораздо больше, чем я мог себе представить.

С трёх лет он рисовал акварелью или карандашами яркие сюрреалистические сюжеты, по насыщенности цветовой гаммы напоминающие творения Ван Гога. Он с пелёнок интересовался книгами и настойчиво заставлял ему читать, — в основном этим занимался дедушка Юра. В шесть лет он уже сам читал и даже написал своё первое стихотворение, посвящённое маме.

Это был очень спокойный и адекватный ребёнок. Он никогда не устраивал истерик и ничего не просил. С малых лет он прекрасно понимал, что ему позволено, а что категорически запрещено. Он не производил в домашних условиях свойственного для детей технического шума: никогда не орал, не носился по квартире как ужаленный, не выворачивал содержимое шкафов, ничего не ломал и никуда не лез, — всё его игры имели сугубо интеллектуальный характер.

Иногда мне казалось, что это не мой ребёнок, поскольку он был похож на ангела, в отличие от меня — черного брутального татарина. Его вьющиеся льняные локоны и огромные голубые глазища, словно холодные северные озёра, были совершенно далеки от южных степей, в которых зарождалась моя кровь. Я подозревал свою жену в том, что она нагуляла ребёночка с каким-нибудь белокурым аполлоном в балетных трико. Да и характер у Костюши был ангельский, в отличие от меня — дерзкого, агрессивного, неуправляемого, самоуверенного, эгоцентричного, хвастливого и по большому счёту довольно поверхностного человека.

Однажды он буквально ошарашил нас и поставил на место всего лишь одной фразой, которая прозвучала в его устах как сверхъестественное откровение. Мансурова приехала в тот день из Екатеринбурга, и мы забрали ребёнка домой — поужинали и тупо смотрели какой-то фильм. Она сидела на одном краю дивана, я развалился на другом, а Костюша затих где-то между нами. Тишина — и только телевизор бормотал что-то невнятное голосом «с прищепкой на носу».

Отношения в тот момент у нас были крайне натянутые: мы практически не разговаривали, а если приходилось как-то взаимодействовать, то разговаривали через губу; мы не проявляли никаких телячьих нежностей, то есть не обнимались, не целовались, не трахались и даже спали под разными одеялами.

— Вы что, совсем друг друга не любите? — неожиданно прозвучало в этой амбивалентной тишине.

Мы синхронно повернулись на середину, и, честно говоря, я даже не понял, о чём идёт речь…

— Почему ты так решил, Костюша? — спросила Лена и робко улыбнулась; у неё был ошарашенный вид, а я смотрел на него так, как смотрел Голиаф на Давида, когда ему в лоб прилетел камень.

— Старичок, а ты вообще откуда знаешь про любовь? — спросил я, сглатывая слюну.

— В фильмах показывают… В книгах пишут… Бабушка с дедушкой до сих пор целуются, а вы как чужие… Вы даже не разговариваете друг с другом.

За этим последовала немая сцена, а через минуту я ушёл покурить в ванную и там, сидя на унитазе, крепко задумался… Мне было безумно жалко нашего сына, потому что он был несчастным ребёнком, а ещё я думал о том, что нам, наверно, придётся за это ответить. С годами чувство вины будет только нарастать и достигнет своего апогея, когда ему поставят диагноз…

— Ну что, пойдём завтра в пиццу? — переспросил я, заискивающе глядя на Костю.

Он упрямо молчал и косо поглядывал на бабушку, слегка прищуренным взглядом, как будто искал её поддержки.

— А давай прямо сейчас пойдём! —