Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов

— И поэтому ты ревнуешь? — усмехнулась мама.

— Я не ревную, а констатирую. Я с этим уже давно смирился.

Повисла неприятная пауза. Я долго не мог отвести взгляд от этих умных прищуренных глаз, красиво обведённых карандашом, и от этого строгого надменного лица, словно вырубленного из камня и покрытого тонкой паутинкой трещин.

Я пытался проникнуть в матрицу её души, но вход туда был закрыт для всех, хотя внешне она выглядела довольно общительной, радушной, отзывчивой, обходительной, и даже могла кому-то показаться слишком мягкой и покладистой, что являлось на самом деле поверхностным суждением, потому что мягкой она была только снаружи, а внутри у неё был титановый стержень.

Я боготворил эту женщину, но почему-то на меня не пролился её свет, — она так и осталась для меня недосягаемой. Никто и никогда не сравнится с ней, никто и никогда не заменит её, и самое ужасное заключается в том, что эта неповторимая индивидуальность сулит мне одиночество до конца дней моих.

Любовь — это максимальное сочетание критериев. Исходя из этого, можно сделать вывод, что по-настоящему — без эротических иллюзий — я любил только маму. Одухотворённая красота, мудрость, железная воля, неповторимое обаяние, несгибаемый дух и настоящая христианская добродетель, — ни одна из мох многочисленных женщин не обладала такой комплектацией.

Кстати, я никогда не чувствовал ответного обожания: она была чуточку холодна, как все уникальные женщины, и относилась ко мне с некоторой долей иронии и остракизма. Она могла щёлкнуть меня по носу и сказать: «Перестань выпендриваться!» — и я покорно замолкал, потому что чувствовал себя пигмеем по сравнению с родителями. Я так и не смог до них дотянуться, оставшись навсегда недалёким избалованным инфантом.

В их понимании не было мелочей, и любовь у них была великая: когда встречаются два таких человека, по-другому быть не может. Они пронесли свои чувства через всю жизнь и умудрились их не растерять, а только приумножили и дополнили их настоящей преданностью. У мамы Юрочка был единственным мужчиной за всю жизнь, а папа никогда не изменял маме — ни разу. На моё удивлённое «Почему?» он ответил просто: «Не хотел». В наше время подобные отношения — антропологическая редкость, а следующим поколениям такие высоты духа будут абсолютно неведомы.

Я знаю, что они были фантастически счастливы… до определённого момента.

Жизнь — это чудовищная скупердяйка и жутко меркантильная тварь, которой за всё приходится платить. Если она что-то даёт, то забирает потом с процентами. Сперва она попросила у мамы щитовидную железу — отдали. Через какое-то время она попросила яичники — отдали скрепя сердце.

Потом у мамы начал прирастать размер обуви и появились какие-то неприятные чёрточки в лице, а через несколько лет я перестану её узнавать. У неё надломится голос, начнут выпадать волосы, её примут в свои объятия обшарпанные больницы и равнодушные люди в белых халатах, и до меня вдруг дойдёт, что болезни даются человеку в качестве оплаты эпикурейских радостей.

«Всё, что приносит наслаждение, исцеляется страданием», — сказал старец Иосиф Исихаст. После такого ультиматума не хочется жить, — по крайней мере, полной жизнью. Существовать нужно тихо и скромно, как сверчок под половицей.

«Религия — это удел аскетов и фанатиков, а мне с ними не по пути. Я не могу больше жрать это идеологическое дерьмо о светлом будущем: мне хватило комсомола. Я хочу жить только здесь и сейчас», — подумал я, отправляясь в «гадюшник» на углу Матросова и Гвардейской.

7.

Отъезд наметили на 4 июня 2000 года (это было воскресение), а потом начались дикие сборы, напоминающие подготовку к кругосветному плаванию. Ленка увозила на юг семь человек из шоу-балета — самых лучших, самых отборных «лошадок».

— Я не оставлю костюмы этой профурсетке! — сгоряча рубанула она. — Пускай Галька умоется крокодильими слезами! Я заработала эти тряпки кровью и потом!

— Откуда вдруг появилась такая неприязнь? — спросил я с усмешкой. — Ведь ты ещё недавно была от неё в восторге?

— Неприязнь — дело наживное, — ответила она, а я сразу же понял, о чём идёт речь. — Ты лучше посоветуй, как отжать у «Малахита» костюмы… Хотя бы девять комплектов. Шагалова их просто так не отдаст, а если за деньги, то она такую сумму выкатит, что нам за всю жизнь не расплатиться.

Будучи закоренелым преступником, я предложил без единой морщинки на лице:

— Давай украдём.

— Как?! — воскликнула Мансурова. — Через вахту не получиться! Ты представляешь, протащить через охрану такую кучу барахла? Они даже наши сумочки проверяют.

— А зачем через вахту? Можно выкинуть из окна вашей гримёрки… Одни бросают — другие собирают и в машину грузят… И провернуть это нужно ночью, чтобы не было свидетелей. Что там на вашей стороне? Какие-то гаражи, хозяйственные постройки… Есть только одна проблема: на другом конце здания — служебный вход.

— Там гоблины по ночам курят, — заметила она с легкой хрипотцой. — Ты прикинь, какой поднимется кипиш, если нас накроют.

Глядя на неё, я невольно улыбнулся… Она была гениальной актрисой и могла сыграть любую роль, а в тот момент она органично вплетала в эту ситуацию маргинальный образ воровки: закуривая очередную сигарету, она шкодно прищурила один глаз, а второй лихорадочно бегал в разные стороны, и плечики были приподняты, словно она уже «на фоксе», и тонкий мизинчик манерно оттопырен, и голосок был такой, как будто она всю жизнь пила ядрёный самогон и крепкий чифирь.

— Вот будет хохма, когда шмотки полетят из окна, — сказала она и начала тихонько похрюкивать, изображая «камерный» смех.

— Эта проблема решается просто, — успокоил я. — Когда охранники покурят, я махну рукой, и вы начнёте швырять барахло. На следующий перекур они выйдут минут через двадцать, а за это время мы уже управимся. Я буду на шухере. Серёга Медведев и Андрюха Варнава будут собирать внизу. Валера будет грузить в машину. Значит так, третьего июня выступаем в последний раз. Четвёртого — вылет. И не дай бог, если кто-то проболтается Шагаловой…

— Ты уже заикалась насчёт увольнения или костюмов? — спросил я, испытующе глядя ей прямо в глаза.