Гость - Александр Проханов

– Да, Аркаша, да, поедем к нашему озеру! Начнем с той минуты, когда все прервалось. Это злой дух. Мы победим злой дух! Я все эти годы любила тебя! – она не отнимала руки, которую он целовал. – В нас еще много сил, много жизни! У нас будет семья. Как знать, быть может, у нас родится ребенок! Ты поедешь на Афон вымаливать сына! У нас будет мальчик. Мы поедем втроем к нашему озеру, чтобы он нас запомнил у нашего озера, в лодке, на лесных дорогах. Мы будем с тобой смотреть на лунную золотую дорогу, и наш сын в лодке выплывет на это золотую дорогу!

Веронов чувствовал, как из глаз бегут слезы, как ее рука скользит по его волосам. Но что-то в нем дрогнуло и сместилось. Сквозь слезы он увидел деревенскую улицу, дрожащий жар, и мелкие искры слюды на камне, трещины в разломанных спицах, и этот упорный тупой хруст рубанка.

– Я не знала твоего адреса, но писала тебе. Писала письма и не отсылала. У меня целая шкатулка написанных тебе писем!

Стеклянные пузыри жаркого воздуха налетели на него, разбились о грудь, о лицо. Он попытался спастись, удержаться на качелях, которые раскачивали его по дуге над провалом.

– Нам будет с тобой прекрасно! Мы созданы друг для друга. Мы прошли испытание. Любящие люди должны проходить испытания. Ты мой милый, любимый!

Он чувствовал, как набухает в нем сердце, как сипит в горле, как ядовитый огонь вырывается из-под языка. Невидимый зверь, косматый медведь поднялся в нем на дыбы.

– Ненавижу тебя! Никогда тебя не любил! Ты пустая, ненужная, отвратительная! Прощай! Мы больше никогда не увидимся! И не смей меня искать! Слышишь, не смей искать! – он вскочил из-за стола, видя ее потрясенное лицо. Выхватил из нагрудного кармана пиджака две красные купюры, швырнул их на стол:

– Официант, вот деньги, – расталкивая люд, кинулся к дверям. Вынесся, рыдая, на площадь.

Тьма, которая вырвалась в ресторане «Живаго», породила аварию на химическом комбинате, где были разрушены емкости с хлором. Ядовитые газы и жидкости хлынули по окрестным полям, попали в питьевую воду, отравили города и поселки. Людей тысячами увозили из зоны бедствия. Веронов смотрел, как на экране орудуют солдаты в масках, катят санитарные машины, на носилках лежат неподвижные тела. Эта тьма вырвалась из черного рта кричащей, когда-то любимой женщины, из ее потемневших от ужаса глаз, из гранитного валуна, что по-прежнему лежит на обочине в далекой деревне, из медвежьей шкуры с кровавой дырой от пули, которая застряла где-то под сердцем Веронова. Он был источником тьмы, источником разрушений. Его деяния распечатывали кладовые, в которых скрывалась тьма. И она валила в мир. И в мире взрывались заводы, рушились мосты, падали самолеты, люди убивали друг друга, кончали самоубийством. Веронов слышал, как хрустит незримый свод мира, из него выпадают камни, и мир содрогается. Купол расколется и погребет под обломками мир. Он, Веронов, был убийцей мира. Он завершал существование мира, который когда-то был сотворен в божественной красоте и любви.

Это знание не вызывало в нем муку совести, не вызывало чувства вины. Его терзала жуткая жившая в нем пульсация. Начинала трепетать и томиться душа, и в ней возникало необоримое вожделение, влекущее к бездне, к несравненному наслаждению. Происходило предсмертное содрогание мира, и он вместе с миром летел в погибель. Но каждый раз он не долетал до черного мерцающего бриллианта, в котором был смысл бытия, и его выносило из бездны, неутоленного, кричащего от страсти. Потом наступала тишина, сонливые сумерки, забвение пережитого, пока вновь из потаенных скважин души не начинала сочиться мгла.

Он желал освободиться от этой колдовской зависимости. Мечтал лечь на операционный стол, чтобы врач сделал ему кесарево сечение, рассек бы который его многострадальное чрево, из которого выпадет мокрый, с липким мехом зверек, выскользнет из рук хирурга и убежит, оставляя на кафельном полу влажный след. А его вновь зашьют, срастят надрез, и он в забытье будет лежать в палате, чувствуя счастливое облегчение, продлевая сладостный сон.

Он звонил несколько раз к Янгесу, желая порвать с ним, сбросить это иго, эту необъяснимую колдовскую связь. Секретарша отвечала, что Илья Фернандович уехал на несколько дней и скоро будет.

Веронов обращал свою память вспять, стараясь в прошлом отыскать тот момент, когда в него влетело ядовитое семя, оплодотворило и стало превращаться в ненасытный плод, превращая его самого в чудовище.

Тот день в деревне, когда он увидел медвежью шкуру с кровавой дырой и в помрачении бежал, – тогда он впервые почувствовал приближение раскаленной тьмы, но избежал ее, лишь обжегся.

Или тогда в метро на «Площади Революции» среди бронзовых солдат и матросов. Он смотрел на блестящие рельсы, слышал набегающий из тоннеля гул, и его неудержимо потянуло на эти рельсы, чтобы острые как ножи колеса резанули его, перемололи хрустящие кости, разбрызгали кровавую мякоть. Он удержался, видя, как подкатывает в лучах и блеске головной вагон. Шатаясь, ушел из метро мимо бронзового с винтовкой солдата.

Или позднее, в Кремле, во время Съезда художников, когда в торжественном зале были расставлены банкетные столы, звенели бокалы, люди обнимались и чокались? За парадным столом президиума стоял академик, седой, румяный, с лицом благожелательного властелина, в окружении высоких чиновников. И в Веронове возникла безумная мысль, неодолимое желание подойти и плеснуть вино в это холеное породистое лицо, услышать изумленный вопль. Он налил бокал и пошел к президиуму. Остановился на полпути, одолев помрачение.

Нет, не тогда его ужалила тьма, не тогда она впрыснула в него ядовитое семя. Все это было только приближение тьмы, от которой он уклонялся.

Он был далек от политики. Он был фантазер и мечтатель. Искал пути в иные миры, как монахи ищут пути в небесные сады, надеясь вкусить сладость божественных яблок. Он не вникал в политические ссоры и распри, не прислушивался к решению съездов и пленумов – для него это были ворохи возникавших и исчезавших событий, оставлявших после себя горстки теплой золы, которую уносил ветер. Там, куда он стремился, царили «законы бессмертия», таились «коды вечной жизни». Но когда вдруг, подобно ливню, обрушилась перестройка, он словно очнулся. Кругом все валилось и падало. Умирало время, рушилась страна. Так в период каменноугольных хвощей и папоротников исчезали огромные существа, пропадали виды растений и животных. Распространялись эпидемии невиданных болезней, порожденных тлетворными, доселе неизвестными микробами. Вместо травоядных, с охлажденной кровью, гигантов появлялись злые, как крысы, хищники, сжирающие своих предшественников. И этот распад, где истлевала плоть государства, закончился рокотом танков, колоннами дивизий, вкативших в Москву и вставших на площадях.

Веронов очумело бродил по Москве. Приближался к танкам у Белого дома. Видел проституток, залезавших в люки к танкистам. Ждал, когда все завершится, безумие себя израсходует и устало схлынет, и он снова вернется к своим восхитительным формулам, космическим поселениям, в которых будет обитать человечество будущего, захватив в небесный чертог великие поэмы, сказания о героях, «музыку сфер», оставив в прошлом легковесный мусор баррикад, танцующую на броне проститутку.