Мак и его мытарства - Энрике Вила-Матас

всему, так увлечены этим фильмом, что не могло не возникнуть легкой путаницы, потому что этот фильм не очень серьезный и не вполне религиозный: действующий там император Нерон, каким играет его Питер Устинов, предстает совершенно комической фигурой: он чувствует себя поэтом и терзает своими ужасающими виршами взыскательный вкус Петрония, который обязан критически разбирать их и в один прекрасный день, измучившись этой тяжкой работой, совершает самоубийство. И у него самого есть нечто комическое, ярче всего проявляющееся в его чудесном прощальном письме Нерону:

«Могу простить тебя за то, что ты убил жену и мать, за то, что сжег наш любимый Рим, за то, что вынудил весь народ дышать смрадом своих преступлений. Но не могу простить тебе то, как одуревал я, слушая твои стихи и песни самого дурного пошиба. Терзай, если тебе это нравится, своих подданных, но я, находясь при последнем издыхании, прошу тебя не истязать больше искусство. Расставаясь навсегда, умоляю тебя не сочинять больше музыку. Низводи народ до скотского состояния, но не нагоняй на него тоску, от которой страдаю я так тяжко, что предпочитаю умереть, нежели и впредь слушать твои смехотворные опусы».

Эти слова Петрония приведены в книге, ставшей литературной основой для фильма, романе польского писателя Генрика Сенкевича. Однако я на протяжении многих лет считал, что Петроний в самом деле написал их Нерону перед тем, как нашел быстрый и эффективный способ освободиться от него, лишив себя жизни. И о существовании другого Петрония не знал, покуда не нашел книгу Швоба, где персонаж сильно отличался от героя Сенкевича. Этот самый персонаж сочинил шестнадцать приключенческих романов, у которых нашелся один-единственный читатель – его слуга Сирон, неуемный любитель такого рода литературы. Он так неистово восторгался ею, что его хозяин в конце концов задумал воплотить в жизнь приключения, описанные в этих шестнадцати книгах. И вот, проведав, что император уже обрек его на смерть, однажды ночью изворотливый Петроний вместе со своим рабом тайно бежал. Кожаный мешок с одеждой и деньгами они несли поочередно. Ночевали под открытым небом, брели по дорогам, не зная, не ограбят ли их… И постепенно в самом деле стали попадать во все передряги, описанные Петронием в книгах. Они то в одну сторону, то в другую. Присоединялись то к бродячим волхвам, то к сельским колдунам-шарлатанам, то к беглым солдатам. И концовка, которую дает Швоб, заслуживает внимания: «Петроний, проживая выдуманную им жизнь, начисто утратил умение выдумывать».

Вчера я отвлекся, размышляя обо всем этом, то есть о невымышленном участии Петрония в моей жизни, и размышлял до тех пор, пока, поскольку, Кармен еще не вернулась домой, не задал себе прежний, неизбежный вопрос: почему же тридцать лет назад Санчес написал о ней рассказ?

Его героиня – анемичная девушка, хоть и отличается от той, которую я узнал в ту пору, однако все же узнаваема, потому что рассказанное Санчесом есть пусть искаженное воспроизведение того отрезка ее жизни, который так странно и в сущности так забавно и, думаю, не без воздействия высших сил предшествовал нашей случайной встрече на углу, после чего мы пошли выпить кофе, а через четыре месяца, в хорошем смысле слова ошалев, поженились.

Все, о чем рассказывает Санчес в «Кармен», происходило до этой сшибки на углу и доверху полно выдуманных подробностей, например, о свадьбе совсем еще молоденькой Кармен и некоего сеньора из Олота, который, судя по всему, никогда в реальности не существовал, а в книге моего соседа описан как редкостная зануда, по счастью, умерший весьма молодым. Этот истинный или вымышленный супруг измытарил Кармен еще до свадьбы, о чем можно судить по следующему фрагменту: «Я не знал мужа Кармен, промышленника из Олота, но слышал о нем как о совершенно неотесанном мужлане из разряда тех, кого именуют сиволапыми, и совершенно не годящемся ей в мужья. Они обвенчались в Барселоне, в соборе Пречистой Девы Помпейской, и от торжества остались только изъеденные временем фотографии, с которых Кармен улыбается самой душераздирающей из своих улыбок. О, Господи, какая тоска, слышали люди, когда поезд тронулся и повез молодых на медовый месяц, запланированный в неколебимо скучном Плана-де-Вике, в этой огромной низине, что протянулась с севера на юг и составляет сердцевину округа Осона в провинции Барселона…»

Нежданными тропами я свернул к Осане, но сейчас возвращаюсь к прежней загадке: каким образом тридцать лет назад Санчес описал жизнь юной Кармен, загадке, разгаданной легко и просто, едва лишь Кармен вернулась домой через полчаса после того, как я увидел ее у дверей кондитерской. В ответ на мой настойчивый вопрос, заданный слегка подрагивающим голосом, она с полным самообладанием сообщила, что Санчес в самом деле сочинил этот рассказ тридцать лет назад, вдохновившись перипетиями ее жизни в ранней юности, хотя и добавил толику «воображаемой жизни» в части, касающейся покойного зануды и иных незначимых слащавых подробностей.

Так или иначе, но в свете вновь открывшихся обстоятельств я на весь остаток вчерашнего дня, включая и утро сегодняшнего, впал в растерянность и смятение. Каким образом попала она именно в ту книгу, которую я собирался переписать и улучшить?

Как сейчас помню вчерашнюю сцену, когда я немедленно по возвращении Кармен домой спросил ее, была ли она у «Карсона».

– Я оттуда и иду, – ответствовала она. – Пирожных вот принесла, не видишь?

– Ты встретилась там с кем-нибудь?

Сбитая с толку этим вопросом, она ответила не сразу:

– Нет… А что?

Именно тогда я сказал, что как ни трудно в это поверить, я только что прочитал рассказ Андера Санчеса о ней.

– Да ну? – удивилась она.

И, не дрогнув ни единым мускулом, рассказала мне, что в преамбуле всей этой истории несколько дней была возлюбленной Санчеса и было это до нашего знакомства, однажды летом, затерянным во тьме времен: и молодой в ту пору Санчес впоследствии сочинил об этом рассказ, выдумав ужасного мужа из Олота и вдобавок умертвив его, Кармен же якобы решила не придавать этому никакого значения, потому что, как мне наверняка известно, «литература – дура, сболтнет – недорого возьмет».

– А Санчеса не было в кондитерской? – спросил я.

– Ты что, камеры там повесил?

– Просто я видел, как он входил туда, только и всего.

Она посмотрела на меня так, словно сомневалась, в здравом ли я уме. Потом пожала плечами, выказав полнейшее безразличие по поводу моих инсинуаций.

– Тебе бы заняться чем-нибудь… – сказала она чуть погодя. – Так нельзя: ты постоянно словно в каком-то тумане. И потом, Мак, с тех пор прошло довольно много времени. Три декады,