Лесная герцогиня - Симона Вилар

Все засмеялись, Эмма тоже. Увидела, что дерзкий выкрик принадлежал Тьерри. Заметив, что она смотрит на него, юноша ей весело подмигнул.

– Третьего звали Каин, – спокойно произнес аббат. – И если ты не забыл, Тьерри, он плохо закончил.

– Но уж лучше, чем Авель, – отозвался тот.

Седулий спокойно подождал, пока утихнет веселье, и продолжил. Под конец он благословил паству ребром ладони, и Эмма увидела, что у него недостает двух пальцев на руке. Видимо, этот священнослужитель многое перенес, прежде чем нашел успокоение в глуши Арденн.

Об этом ей поведал сам настоятель, когда они разговаривали после мессы в его келье.

Отец Седулий пришел не сразу, и Эмма какое-то время ожидала его, приоткрыв узенькое одностворчатое окошко и разглядывая селение в долине аббатства. Оно было куда больше, чем Белый Колодец: среди маленьких хижин возвышались и дома в два этажа, вернее, с высокими мансардами под покатыми крышами, что нависали над крыльцом. В конце долины виднелась мельница с массивным водяным колесом; склоны, более пологие, чем в Белом Колодце, были расчищены от леса и устроены под пашни, где то там, то здесь темнели стога сена, покрытые корой, прижатой жердями. Ограды вокруг селения не было в отличие от самого аббатства, которое окружал двойной частокол из заостренных бревен. Но сами постройки в святом Губерте были из камня и производили внушающее впечатление.

Аббат явно рдел за всю обитель, здесь чувствовались заботливая хозяйская рука и достаток. А еще желание все украсить: деревянная резьба колонн галерей поражала своей почти кружевной изысканностью, резьбой были отделаны и оконные наличники, а массивный вход в саму крипту украшен узорчатыми деревянными архивольтами и встроенными по бокам гладко отесанными колоннами.

Эмма невольно восхитилась мастерством резчика, сумевшего придать неуклюжим каменным постройкам такое изысканное завершение, облагородившее облик сурового монастыря. Но Эмма также подумала, что собственного хозяйства лесной обители вряд ли бы хватило, чтобы поставить все на столь широкую ногу. Все дело было в руднике. Эврар был неграмотен, он говорил о хороших доходах, но, видимо, полностью и не представлял всей стоимости рудника, а довольствовался лишь взиманием арендной платы. Но аббат… Эмма вдруг отметила, что, подняв в глухой чащобе такое мощное аббатство, Седулий мало позаботился о личных выгодах. Об этом можно было судить по почти убогому помещению, какое он уготовил для себя. Маленькая, каменной кладки горница-келья была холодной, а жесткое ложе у стены свидетельствовало о почти аскетической нечувствительности ее владельца.

Позже она узнала, что преподобный, кроме того, что спал на этой скамье, и трапезничал там же, не признавая ни кровати, ни стола. Единственным, что привлекало здесь взгляд, был большой сундук, весь изукрашенный тонкой резьбой, да аналой в глубокой оконной нише, на которой стоял подсвечник с толстой свечой. Если этот человек отказывал себе во всем ради престижа аббатства, то это свидетельствовало о его искренней религиозности, и Эмма почувствовала невольное уважение к духовному отцу лесной долины. Поэтому, едва он вошел, она тут же поспешила к нему под благословение – не так часто ей приходилось встречать столь искренних в вере, не жаждущих лично для себя никаких выгод, священнослужителей.

Как оказалось, Седулий был единственным, кого Эврар посвятил в тайну, кем на самом деле является его «дочь».

– Вы не должны беспокоиться, что я выдам ваш секрет. Хотя мои люди едва ли отдают себе отчет, кто такой герцог Ренье.

Эмма осторожно порасспросила настоятеля, что именно поведал о ней Эврар. Оказалось, он даже сообщил, что она – дочь короля Эда, но ни словом не обмолвился о ее жизни в Нормандии. Эмма же сама не спешила предаваться откровенности. Кажется, Седулий это понял. Заговорил о другом.

– Как женщине и принцессе вам трудно будет прижиться в этой глуши. И оставаться госпожой. Для этого вы слишком красивы, и хоть я изо дня в день повторяю на проповеди, что «если твое око соблазняет тебя – вырви его», плотские желания у моей паствы зачастую берут верх над благочестием.

Он умолк, заметив, как Эмма вздрогнула. Потом вспылила:

– Неужели, преподобный отче, вы думаете, что я дам кому-нибудь из колонов повод потешиться с дочерью короля?

Его поразила гневная страстность в ее голосе. Он сказал лишь, что будет рад, если она не забудет этих своих слов, а в остальном может полностью полагаться на его покровительство. Это успокоило Эмму. Она знала, как беззащитна женщина в этом мире, и ей не обойтись без покровителя, а Седулий явно пользовался авторитетом в округе.

Потом они заговорили о другом. Аббат поведал ей о жизни в лесах, о принятых здесь обычаях и нравах. Люди здесь дики, но благородны, и он старается всеми силами поддерживать в них почтение к религии, хотя и закрывает глаза на некоторые пережитки язычества – на почитание древних празднеств, на веру в леших и домовых. Лишить людей этого – значит, заставить их усомниться в милосердии Бога. Для них Отец Небесный должен являть пример сурового, но снисходительного наставника, но, боже упаси, не вызывать неприязнь. Когда Седулий только пришел в эти края, то был поражен тем нетерпением, с каким жители Арденн относились к истинной религии, почитая ее жестокой и унижающей. Об этом позаботились те, кто был здесь до него, и Седулию пришлось приложить немало сил, чтобы вызвать симпатию к новой вере. Конечно, и ему приходилось быть строгим и порой просто запугивать дерзких – таких, как Бруно, например, – но в основном за те двадцать с лишним лет, что он провел миссионером в глуши лесов, он все же добился желаемого: возвел монастырь и обратил в лоно истинной религии не одну языческую душу.

– И заслужили тем самым место в раю, – улыбнулась Эмма.

Настоятель вдруг помрачнел.

– Клянусь ранами Христа, мало, кто столь нуждается в милосердии небес, как я, и ни единый миг я не почитал себя достойным звания праведника!

Это было сказано с таким отчаянием, что Эмма невольно внутренне сжалась. Силы небесные, что же совершил сей достойный человек, если он столь непримирим к себе? Она не стала спрашивать, но, когда Седулий перевел разговор на другую тему и открыл ларь, в котором хранились книги, она заметила в нем и плетку для самобичевания с железными крюками на конце. Седулий поспешил закрыть ларь. Словно не замечая изумления молодой женщины, заговорил о древних фолиантах, что монахи-каллиграфы переписывали в скриптории.

– Это наследие прошлого – Гомер, Тацит, Сенека; конечно, все они были язычниками, но их поэзия, мудрость и стиль не должны кануть в Лету.

Нет, Эмме действительно понравился настоятель монастыря святого Губерта. И говорил он не как человек, выросший в глуши, а на прекрасной латыни, с изящными оборотами. Его ирландский акцент был почти незаметен. Но когда Эмма спросила его о прежней родине, лицо настоятеля стало мрачным. Да, он познал много зла и сам был причастен ко злу. Мир с его жестокостями был тяжелым воспоминанием для прелата. И все же он поведал Эмме о той своей жизни, когда он, уже будучи монахом, не раз брался за оружие и проливал кровь. Эмма вздрогнула, когда узнала причину этого – норманны, эти северные исчадия ада, набеги которых терзали изумрудно-зеленую родину Седулия. И тогда он бежал от них, бежал, чтобы найти тихий уголок, где мог молиться и нести в мир веру Христа.