Лесная герцогиня - Симона Вилар

Эмма вдруг поняла, что в ответ на откровенность Седулий ждет ее рассказа, но отводила глаза. Она поняла, что аббат таким образом желает вызвать ее на исповедь, дать ей возможность облегчить душу. И подсознательно она сама желала исповедаться, но не могла признаться человеку, взгляд которого только что так полыхал яростью при одном упоминании о северянах, что именно среди них она оставила столько друзей, столько тепла и нежности. И она была благодарна прелату, что он не стал настаивать на исповеди, а перевел разговор на другую тему.

Они проговорили дотемна. Свеча, которую зажег Седулий, придала холодной келье мирный и уютный вид, а речи – Эмме давно не приходилось ни с кем так разговаривать по душам – внесли покой в ее душу. Голос настоятеля словно убаюкивал ее, гасил в ней боль, страх и озлобленность на весь мир, что владели ею все последнее время. И она чувствовала, что в ней вновь просыпаются силы для жизни.

Уже совсем стемнело, и Эмма с охотой приняла предложение Седулия заночевать в монастыре.

– Вы можете приезжать сюда, когда пожелаете. Ибо отныне для вас весь мир будет ограничен нашей обителью и Белым Колодцем. Я говорю это исходя из слов Эврара. Ибо отныне только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир.

Лучше бы он не говорил этого, ибо в Эмме вдруг что-то полыхнуло, как зарница, и погасло. И тогда пришла тоска. Она ничего не хотела знать о своем будущем, но теперь отчетливо увидела бесконечную вереницу дней, когда она словно в заточении будет коротать время в глуши и безвестности.

Но разве еще недавно она не желала покоя? Нет. Теперь она ясно видела, что, когда бурный поток жизни занес ее в тихую заводь, она испугалась. Она так любила мир с его страстями и событиями, что покой пугал ее. Застыть, замереть, исчезнуть после всего, что она пережила?.. Это будет успокоение, оно излечит боль, но… «Только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир». Видать, у Эврара были причины так говорить. Он знал больше о намерениях Ренье. Для герцога она жена, но жена, которую он был готов отдать на растерзание палачу. В лучшем случае забыть. И тогда Меченый оказал ей единственную милость, какую мог себе позволить, – он спрятал ее в глуши, он уготовил ей тихое существование. И забытье… Ее хотели забыть – и она оказалась спрятанной в Арденнах, словно заточенной.

Она вздохнула, дрожь пронзила ее тело. Когда познавший все искушения мира оказывается загнанным в угол – он может завыть от тоски. Но ему обещают покой. Покой в прозябании.

Она думала об этом, когда поздним вечером стояла под сенью галереи монастыря. Видела, как монахи с песнопениями попарно шли в церковь. Высокий силуэт Седулия возглавлял шествие. Эмма подумала, что этот человек хотел уйти от мира и обрел здесь покой. Но разве это так? Разве его жизнь не наполнена делами и заботами?

«Я буду такой же, – решила для себя Эмма. – Я сделаю свою жизнь яркой и насыщенной. Даже здесь».

Взявшись обеими руками за столбики колонн галереи, она вглядывалась в тихую лунную ночь. Вдали, за селением, иссиня-черная, поросшая лесом горная гряда сливалась со следующими. Она была как граница, отрезавшая ее от жизни, закрывшая доступ в мир, подавлявшая, лишавшая надежды на счастье. Счастье с тем, кого она навсегда потеряла.

Эмма вдруг словно с каким-то удивлением поняла, что, даже выходя замуж за Ренье, даже уезжая, она где-то в подсознании надеялась на встречу со своим викингом. Ведь их любовь была так необычна, огромна, всепоглощающа. И даже думая о разлуке, о вечной разлуке с Ролло, она знала, что хоть изредка будет получать весточку о нем, что какие-то слухи станут долетать и до него и, когда утихнет боль обид, придавленный ненавистью цветок любви вновь подымет головку. И она все же надеялась, что хоть когда-нибудь, хоть через вечность, они встретятся. Глупости, она не верила в это, но ждала этого. И надеялась… Теперь же она словно оказалась в какой-то новой жизни. Она затеряется в ней, и никто никогда не узнает о Птичке. И Ролло – полюбит ли он Гизеллу или утешится другими женщинами, – но даже если личико Гийома и напомнит ему о прежней любви, никогда и ничего он не узнает о ней. Она просто исчезнет…

«Только Богу известно, когда вы снова вернетесь в мир». Вернется ли вообще хоть когда-нибудь, если все захотели забыть ее? Все…

– Ролло… – прошептала она, и вдруг тоска по нему безнадежной мукой вспыхнула в раненом сердце; он – единственный человек на свете, кто по-настоящему ее любил, и даже в его отречении от нее была ярость, но не безразличие. Безразличие страшнее всего. С безразличием пожелал позабыть о ней именно Ренье. А в ярости Ролло была боль смертельно раненного зверя. О, как много поводов давала она ему для злобы! С самого начала. Капля за каплей, пока чаша не переполнилась.

И когда она подумала, как он отныне далек, то вдруг поняла, что все простила ему, что для нее он был и остается единственным человеком, с каким она познала счастье. И она ждет от него ребенка.

Мир стал расплываться в пелене слез. Эмма судорожно глотнула, потерла кулачком мокрые глаза, как обиженный ребенок. И уже в этом ее непокорная натура опять брала верх: что ж, ее прошлое остается при ней. В ней.

Она положила ладони на живот – пройдет много дней, прежде чем она ощутит первые толчки, яростное напоминание о том, что она все же не одна в этом мире. Как странно, но даже ненависть Ролло давала ей силы для жизни. И она будет думать об этом будущем…

– Мое дитя, – громко произнесла, будто поклялась она. – Спи пока, мой родной. Теперь мы вместе. И нам предстоит много дел!

Она еще какое-то время стояла на галерее, почти машинально проследила за возвращавшимися со службы монахами, но почти не видела их. Она строила планы, она сосредоточилась на будущем.

В марте люди выходили из домов и со страхом глядели на небо. Яркая комета прочертила небосвод, и люди в чаще Арденн глядели на это небесное диво, на длинные огненные хвосты, исполосовавшие пространство, и шептались, что это кровавое пламя на небесах не сулит ничего хорошего – будут беды, мор, неурожай. В церкви молились особенно рьяно, а после бежали в лес, приносили жертвы старым богам-покровителям – духам деревьев, священным источникам и камням.

Эмму же комета восхищала. Она выходила на крылечко из душного помещения, стояла, кутаясь в тяжелую овчинную накидку, чуть притопывая ногами по талому снегу. Ее новая жизнь начиналась в хаосе, хотя и не бесцельном. Эмма решительно взялась перестраивать усадьбу. И теперь двор был загроможден штабелями бревен для новых построек, кучами булыжника, котлами для изготовления раствора. Работу по благоустройству имения следует провести как можно скорее, до того, как ее маленький принц появится на свет и у нее начнутся совсем другие заботы.

«Мой ребенок не должен жить в неустроенности и бедности. Когда он родится – старая усадьба уже будет домом, и мой малыш станет маленьким господином, живущим в своей вотчине».

По всей видимости, она принадлежала к тем женщинам, чьи силы во время беременности только возрастают, будто в ответ на нужды зарождающейся жизни. Так было в первый раз, когда она носила Гийома, так и теперь, хотя вторая беременность проходила у нее тяжелее, ее мутило по утрам, порой накатывали слабость и головокружение. Но хотя лицо ее осунулось, а глаза запали, она выглядела безукоризненно – ее одежда из грубых тканей всегда была чистой и опрятной, из украшений была только медная застежка у горла, а вот волосы – они всегда были уложены с затейливым вкусом: мелкие косы обвивали основную массу, или кольцами, заплетенными от висков, проходили вдоль щек и закалывались на затылке, или, как сейчас, толстой косой, будто венцом, обвивали голову. Эмма уже заметила, что некоторые местные кумушки стали перенимать у нее этот обычай. «Так носит госпожа», – говорили они с довольным видом.