Прости… - Януш Леон Вишневский

В небольшом отделенном от остального магазина турникетом и высокими стенами зальчике с алкоголем толпились люди, задевая друг друга корзинками, полными бутылок. По каким-то неизвестным, впрочем, не только ему одному, причинам покупка алкоголя была отделена от покупки всего остального. Когда-то, еще во времена ПНР, были ограничения во времени, а сейчас, во времена капитализма, ограничения в пространстве. И тогда и теперь – во всяком случае, он так считал – совершенно бессмысленные ограничения. Точно так же, как и введение так называемых дней всенародной скорби, когда, в соответствии с каким-то там параграфом какого-то там закона, запрещена продажа алкоголя. Люди должны скорбеть на трезвую голову, что для Польши является скорее парадоксом. Поляк плачет, грустит, скорбит, равно как и радуется, празднует, отмечает успех или победу самым искренним образом, только когда подливает в эти чувства алкоголь. Да что там поляк, вон и у русских то же самое. Принуждение к трезвости законом не приносит результатов. Поляк останется в трезвости во время траура только по собственной воле. Никакой параграф никакого закона этой ситуации не изменит. Презрение к букве закона поляк впитал с молоком матери. Так было и при разделах Польши, так было и во времена социализма, так и сейчас, а те краткие двадцать лет свободы после Первой мировой войны, а также пятнадцать лет свободной Польской Республики в наше время ничего не изменили. На поляка может давить только желание изнутри, а не давление извне. Он в мельчайших подробностях помнит начало апреля 2005 года, когда за решетку проникла весть о смерти Кароля Войтылы. В тот день и два следующих дня в камерах на улице Монтелупи не пил никто. Ничего. Даже чифиря. И вовсе не потому, что кто-то сказал, что, дескать, «национальный траур» по всей стране. Ведь никому – ни всесильной партии времен ПНР, ни очередным министрам юстиции очередных «демократических правительств» – не удалось искоренить из тюрем ни алкоголя, ни прочих дурманящих разум средств. Но когда умер польский папа римский, то траур даже за решеткой принял иные формы. Никто ничего не запрещал, не приказывал, не объявлял ни на поверке, ни устами охранников, ни через радиоузел. Сами решили, что «надо быть трезвыми, потому что это, блин, наш папа, и всё, и конец базара». Вот так, на нецелые два дня в мире криминала воцарился закон и порядок. Ничего подобного в писаной истории Польши ранее зафиксировано не было. И это, пожалуй, самое большое чудо, сотворенное папой Войтылой. Пусть и не при его жизни, а сразу после ее земного завершения. С 21:37 второго дня апреля 2005 Лета Господня, когда официально папа умер (согласно официальному сообщению Ватикана), до 18:50 четвертого дня апреля 2005 Лета Господня (как в специальном сообщении в общенациональной польской газете радостно сообщил генеральный прокурор Польской Республики, являвшийся в то же самое время и министром юстиции) имело место чудо на Висле, а еще на Буге, на Варте и на Одере одновременно. Полиции не пришлось «ни разу, повторяю, ни разу вмешаться в общественную жизнь в этот отрезок времени». Воистину чудо. За единственным исключением: какой-то пьяный дурачок из Сьвеця на Висле не вытерпел срока национального траура и, желая «добавить», попытался вынести за пазухой бутылку водки из местного магазинчика, а поскольку ему нечем было заплатить, то официально «незаконно присвоил чужую собственность», попав таким образом в отчеты полиции, а далее – на стол прокурора, который особенно бдительно следил за состоянием преступности в эти дни всенародной скорби. Вот так истинное польское чудо закатилось банально и слишком быстро. А причиной тому – бутылка водки.

Длинноволосый молодой продавец с бейджиком «Консультант» на пропитанной потом майке на вопрос о шабли в первый момент сделал вид, что не расслышал. На пояснение, что это вино такое, он заметил, что вино в ассортименте – и белое и красное, но ни о каком шабли он и слыхом не слыхивал. Понятно. Шабли нет. Что ж, нет так нет. Встал в длиннющую очередь к одной из касс. Люди за ним и люди перед ним нервно посматривали на корзинки тех, кто впереди. И чем больше было в корзинке, тем враждебнее были взгляды. В его очередь попытался затесаться пожилой мужчина с единственной покупкой – упаковка облаток. Вежливо так спросил, не позволите ли, единственная покупка и деньги приготовлены под расчет. Не позволили. Зато при этом он такое узнал о себе! Что он, дескать, проходимец, не желающий понять, что все тут спешат, что облатки не покупают в последнюю минуту и что здесь очередь, а конец ее там, за третьим стеллажом. Пристыженный, мужчина наверняка очень сокрушался, что так «нахально» вел себя. Ничего не говоря, потупив взор, он отошел и встал в конец очереди, в двадцати метрах от кассы.

Когда подошла очередь, Вин положил свою коробку с детским питанием на кассе, протиснулся через толпу к «нахальному покупателю», взял его облатки и добавил к своим покупкам. А неудачник, вдруг ставший счастливчиком, пошел в направлении главного входа, ждать около стойки с цветами свалившееся на него счастье. А Вин услышал проклятия и брань стоявших в очереди. Всё думал, почему такое происходит. Откуда это отсутствие сочувствия, откуда эта агрессивность? Ведь скоро Рождество, когда должна крепнуть любовь к ближнему, когда должны открываться сердца всем, а не только нарождающемуся Богу, когда люди должны задуматься о совместном пути к общей цели, как о том твердят с амвона во время говенья. Представляете, всего через несколько часов Рождественский сочельник! Единственный такой на свете, польский. Семейный, полный близости, единства, гармонии, доброты, прощения обид. Через несколько часов злопыхатели из очереди сядут за праздничный стол и ощутят в себе какую-то невероятную перемену. Они отбросят зависть, забудут о спеси, откажутся от ненависти. Все вокруг – в течение нескольких часов – будут любить друг друга и уважать. Всем они будут желать добра, всех, на несколько часов, простят, во всех сумеют разглядеть и доброту и благородство. На несколько часов. Обманутые жены преломят облатку с изменниками-мужьями, разочарованные отцы обнимут блудных сыновей своих, исстрадавшиеся от зависти сестры обнимутся со своими сестрами, успехи которых стали причиной их страданий, унижаемые зятья прижмутся ко всеведущим тещам, погрязшим в своей ультраконсервативной радиомарыйно-средневековой идеологии, мужчины элегантно поцелуют ручки своих либеральных феминистичных дальних родственниц, выступающих за внекорпоральное оплодотворение и аборты, всепольские фонтанирующие шовинизмом кузены протянут руку своим пронемецким, профранцузским, пророссийским, проевропейским и главное – антипольским кузинам, которые посмели эмигрировать из этой всепольской страны счастья. Вот так с преломлением облатки они переломят себя и на несколько часов сядут в ненаигранном согласии, собранные вековечным ритуалом, за одним общим круглым столом примирения и всепрощения. Если бы он мог предложить кандидатов на Нобелевскую премию мира, то в своем предложении он написал бы поэму о том, что польский Рождественский сочельник заслуживает эту премию больше всех остальных. Нобелевская премия мира для польского Рождественского сочельника. Интересно, кто поехал бы в Осло получать ее, а еще интереснее, кто заявил бы о своих правах на чек практически в полтора миллиона долларов? Проходимцы из «мегапровального» – в данном случае «мега» это даже слишком «мини» сказано – святилища в Лихене около Конина[19]или чемпион по алчности «Радио Марыя»[20]из Торуня? А впрочем, этот жалкий миллион с хвостиком – оскорбительно низкая цена за тот мир, который приносит на землю польский Рождественский сочельник. Решительно – по его мнению – слишком мало за такое отдохновение для стольких миллионов людей. В польских домах за рождественским столом, безразлично, где он находится – в Шецине, Штутгарте или на Сейшелах, – в этот вечер царит ничем не омраченное прекращение огня на всех возможных фронтах: семейном, соседском, национальном, и когда надо, то и на международном. Польское рождественское чудо точь-в-точь как и то, что случилось над окопами в бельгийском Ипре в 1914 году, с той лишь разницей, что повторяется из года в год. Возвращение целой стаей в мистический Эдем, какой не нарисовал бы даже в самых своих идиллических картинках даже самый верный последователь учения свидетелей Иеговы. Покой в сердцах. Покой в умах. Покой в душе. На несколько кратких часов. Ну а после этих нескольких часов, когда состояние благостности по случаю рождения Иисуса пройдет, эту премию следовало бы у поляков забрать назад. Все возвращается к прежней норме. Роют новые или возвращаются в старые окопы, прячутся за старые или возводят новые баррикады, собирают боеприпасы и заряжают оружие. Облатка облаткой, любовь любовью, Иисус Иисусом, но правда есть правда, и она должна быть на моей стороне. Польско-польская война вспыхивает с новой силой. И продолжится до следующей встречи за рождественским столом через год. Эта феноменальная, длящаяся несколько часов метаморфоза всего народа в пацифистскую коммуну любящих друг друга людей всегда была для него загадкой, которая обольстила его много лет назад.