Прости… - Януш Леон Вишневский

Вот учитывая все это, получение загранпаспорта – пусть непростое, порой разочаровывающее и всегда отнимающее уйму времени – показалось Пати идиллией. Путешествие начиналось с загранпаспорта, но он не был последней точкой в приготовлениях. Пресловутый Запад, вечно жалующийся на «паспортные строгости коммунистических режимов», ограничивающие свободу передвижения своих граждан, сам вводил аналогичные ограничения. На вершину лицемерия забрались, естественно, американцы. Но и другие страны не отставали. Испанская Майорка была закрыта для поляков без испанской визы в долгожданном паспорте. Тогда ему пришлось написать собственноручно очередное приглашение, на этот раз подавая свой французский адрес в Нанте, а Пати – делать очередные фото и заполнять очередное – на несколько страниц – прошение о выдаче визы. На сей раз испанской. Специально пришлось ехать в Варшаву и отстоять в многочасовой очереди у испанского консульства. Он как гражданин Франции, с адресом проживания во Франции, автоматически гарантировал приглашаемому лицу средства содержания (но никто не проверял, где живет он, может, в приюте для бездомных) – и это было для испанцев самым важным. Для них главное, чтобы был кто-то, на кого они могли бы спихнуть содержание и лечение того, кто выберет свободу и не захочет по собственной воле покидать солнечную Испанию. Когда Пати вернулась из Варшавы со своей испанской визой, они наконец были готовы отбыть.

Сначала поехали на машине в Западный Берлин. На стоянке аэропорта Тегель оставили машину и последним вечерним рейсом вылетели в Пальма-де-Майорка. Самолет был почти пустой. Зимой Майорка не привлекает даже немцев, которые считают этот остров своей вотчиной. Он помнит жуткий политический скандал, разразившийся в конце восьмидесятых, когда немецкий таблоид «Бильд» в заголовке на первой полосе предложил Германии выкупить наконец в собственность Майорку у Испании. И хоть это была своего рода безвкусная сюрреалистическая шутка недалекого журналиста, на немцев полились потоки медиальной грязи. Им напомнили, что когда-то чужие земли покоряли с помощью армий, танков и военных кораблей и это было делом чести, а сейчас они настолько богаты, что об их чести и речи быть не может. Это было недалеко от истины, но в контексте неуклюжего журналистского пассажа специально гиперболизировано. Самыми крикливыми критиками немцев оказались, как всегда, англичане, которые сами с удовольствием прибрали бы к рукам Майорку. Северо-западная часть острова, как говорят местные жители, уже давно «оккупирована вечно пьяными англичанами». До сих пор Майорку делит своеобразная туристическая демаркационная линия между избегающими друг друга немцами и жителями Соединенного Королевства. На север от главной дороги, ведущей от Пальма-де-Майорка через город Инка к первой исторической столице острова в Алькудиа на его северо-западной оконечности, отели, апартаменты и очаровательные идиллические финкас[22]заселены британцами и ирландцами, тогда как на юге преобладают немцы, австрийцы и швейцарцы.

В аэропорте Пальмы взяли автомобиль и направились в Вальдемоссу. Проехав километров тридцать, сообразили, что едут куда-то не туда, но путь продолжили. До Кала Фигуэра – а это на другом конце острова – они добрались уже ночью. В первой же попавшейся на пути маленькой гостиничке, построенной на скалах над врезавшимся в глубь острова заливом, были свободные номера. Утром Пати подошла к окну, отдернула занавески, и из нее вырвался крик восторга. Синь небес и моря во всех возможных оттенках, крутые обрывы скал, тишина, полное одиночество и сплошное очарование. Они остались там на два дня. Светило солнце, дул ветер. Нельзя сказать, что было слишком тепло – градусов пятнадцать-шестнадцать, – но это не помешало Пати надеть бикини и загорать на плоском скальном выступе, прилегавшем к гостиничной террасе. Когда он спросил ее, не слишком ли это – загорать в декабре на таком холоде, она язвительно заметила: «Что с тобой, Вин? Столько лет прожить в Польше и ничего не знать о поляках. Нельзя возвращаться в Польшу с Майорки – неважно, зима это или лето, – незагоревшим. Ведь что люди скажут – ездил торговать, а не отдыхать!»

Утром накануне сочельника они поехали через весь остров в Вальдемоссу. В окруженном с трех сторон горами небольшом городишке, пересеченном живописными узкими улочками, опустевшем и ленивом в это время года, перед Рождеством жизнь била ключом. Украшенные дома, бесчисленные гирлянды, праздничные символы, среди которых выделялись с фантазией сделанные вертепы самых причудливых конструкций. В садиках, на террасах, во дворах, на подоконниках. Удивительно мало елок. В саду монастыря картезианцев, который теперь и не монастырь ни какой, а музей, настоящая выставка рождественских вертепов. К келье номер четыре, где якобы (историки до сих пор спорят по этому вопросу) жил и творил Шопен, ведет широкая внутренняя галерея. У стены кельи, на красном ковре, недалеко от выхода на террасу с садом, поставили небольшое пианино. Вокруг развешаны фотографии Шопена, факсимиле его писем, копии написанных его рукой нот, его посмертная маска и локон его волос, который хранила Жорж Санд. Только пианино относится к тому времени, когда он тут был. Всё остальное – свидетельства событий, относящихся к другому времени и другим местам. После Шопена в Вальдемоссе осталось только это пианино, которое Санд и Шопен продали богатому горожанину, избегнув таким образом расходов по перевозке его в Париж. Всё остальное было предано огню, когда в городке узнали, что поляк болеет страшной, смертельной в те времена болезнью – туберкулезом, к которому тогда относились как к чуме. Ну и ко всему прочему, сыграла свою роль неприязнь местного населения к пусть романтичной, но всё же погрязшей в грехах паре любовников, демонстративно поселившейся в монастыре.

Они остановились рядом с монастырем, в маленькой гостинице. Никогда он ее не забудет: две комнаты на первом этаже, две на втором и одна – со скошенными стенами – на самом верху, под крышей. Встать в полный рост там можно было, только выйдя из номера. Санузел с ванной – общий для всех – рядом с кухней на первом этаже. В их номере – каменная раковина, покрытый росписью керамический кувшин с водой для умывания, почти полностью занимавшая пространство комнаты кровать, прикрытая белоснежным вышитым покрывалом. Пати была очарована. Когда на следующий день спустились сумерки, они зажгли свечи, преломили апельсин (это вместо облатки) и спели колядки.

Это и для него и, как он думает, для Пати тоже было время нового очарования друг другом. Он чувствовал, что он в нее – в свою жену, в свою женщину, в свою лучшую подругу, в свою наперсницу, в своего союзника – снова влюблен. Эти несколько удивительно гармоничных дней и ночей зимой на Майорке, это рождественское единение, полное признаний и близости, привязывало его еще крепче к убеждению, что теперь он с человеком, который никогда-никогда не бросит его, не обманет, не предаст. Три дня спустя, во время ужина в ресторане отеля в Пальма-де-Майорке, за день до отлета в Берлин он, задетый каким-то внезапным импульсом, отважился спросить ее, не могли бы они вернуться сюда и остаться здесь навсегда. Не во Франции, в его стране, куда Пати не хотела переезжать, считая, что слишком сильно была бы по сравнению с ним зависимой, а здесь, где они так ясно ощутили, что принадлежат друг другу, именно здесь, где им обоим пришлось бы осваивать новый язык и строить свое существование с самых основ. Где не только она была бы эмигрантом, но и он. Он не знал, с чего начинать это строительство, не знал, на какие средства могли бы здесь жить они, оба связанные с театром и так сильно зависящие от польского языка, но в тот момент о таких «мелочах» он даже и не думал. Единственное, что он понял: здесь они принадлежали бы исключительно друг другу, а своим вопросом хотел удостовериться, что она тоже так считает. Он помнит ее первоначальное удивление, потом умиление, но сильнее всего у него в памяти остались ее слова, которые в течение долгих лет вырывали его из сна в тюрьме: