Меж двух мундиров. Италоязычные подданные Австро-Венгерской империи на Первой мировой войне и в русском плену - Андреа Ди Микеле

В записях солдат часто встречаются упоминания об ухудшении ситуации после 24 мая 1915 г. Уже упомянутый Марио Раффаэлли в своих записках назвал вступление Италии в войну «огромным камнем преткновения». «Италия стала для нас погибелью, с нами обращались как с животными», — таков был синтез новой ситуации[219]. Еще более откровенен в своих воспоминаниях Альфонсо Томази, подчеркнувший ухудшение отношения к италоязычным солдатам, которое и раньше было дискриминационным: «Австрийцы всегда относились к нам с презрением, но в те дни это выглядело как яростная ненависть. И почему? Италия объявила войну Австрии и мы оказались виноватыми. „Тьфу“, означая „плевок“, было самым частым словом, которое они бросали нам»[220].

Знаменательна также история Эутимио Гуттерера, раненного на галицийском фронте как раз в тот момент, когда Италия вступила в войну. В конце мая 1915 г. он находился в больнице в Вене, где его оскорбила одна монахиня. Причина была столь же проста, сколь и горька для солдата, честно выполнявшего свой долг: «Итальянцы пошли против нас, и поэтому будьте вы прокляты!». «Я горько смеялся, — комментирует Гуттерер, — видя эту святую женщину с огромным распятием, висящим у нее на шее, и кричавшие эти слова усталому, голодному, израненному существу!»[221]

На страницах своей автобиографии Джузеппе Мазера, фермер из Безенелло, реконструировал типичную судьбу австрийского итальянца, отправленного на Восточный фронт после вхождения Италии в войну. Мазеру ранили на Итальянском фронте уже в июле 1915 г. и после нескольких месяцев пребывания в госпитале и реабилитации перевели на восток. Во время поездки сразу стало очевидным деспотичное отношение офицеров к итальянцам. Лейтенант называл их «свиньями или животными», на них смотрели как на «мятежных и недисциплинированных», держа под строгим контролем других вооруженных солдат, которых Мазера иронично назвал «ангелами-хранителями со штыками»[222]. Удаление с Итальянского фронта переживалась как унижение, что сказывалось не только на моральном состоянии солдат, но и на настроении в тылу. Сельское население (его те же австрийские власти всё еще считали относительно лояльным) было поражено такими новостями и уязвлено осознанием того, что все их земляки считаются, без исключения, предателями[223].

Перераспределенные небольшими группками в многочисленных полках, италоязычные солдаты оказывались всё более изолированными и разделенными. В их дневниках часто встречаются упоминания об этом состоянии растущей изоляции и о душевном дискомфорте, который возникал после того, как к плохому обращению и явному презрению добавлялась невозможность адекватного ежедневного общения с земляками. Таким образом, условия становились неблагоприятными для психологической и моральной устойчивости солдат, неспособных выстроить минимальные пространства социальности и развить связи с товарищами, необходимые для военной деятельности. Анджело Раффаэлли оказался в схожем состоянии изоляции в военном госпитале в Шопроне (Венгрия), где после пережитого на фронте он, наконец, «хорошо устроился с питанием и хорошо спал, но чувствовал себя ужасно, так как все вокруг говорили только по-немецки и по-венгерски»[224].

Изоляция сопровождалась преследованиями. Под датой 6 августа 1915 г. Эзекиеле Мардзари записал о многочасовом марше, привале, а затем — разделении батальона: «одна половина остается на отдых, а мы, бедняги, высунув языки, уходим в окопы»[225]. По рассказам многих солдат, итальянцев отправляли на самые обременительные и опасные службы, заставляли работать в любых погодных и рискованных условиях, наказывали за любую мелкую оплошность, дискриминировали при предоставлении отпуска: «Оскорбления — обиды — презрение — и даже разные придирки заставляют вас понять, что это — чистая ненависть к нации», — писал Джованни Бона[226]. Также и Эмилио Фузари, госпитализированный недалеко от Вены, в августе 1915 г. испытал на себе враждебное поведение австрийских монахинь, «которые смертельно ненавидели нас, итальянцев. Была так очевидна рознь между нами и немцами, я даже получал от них оскорбления, после того, как проливал кровь за этих немецких тупиц и дикарей, и не имея теперь возможности ответить им из-за моего языка»[227].

Если перейти от свидетельств отдельных людей к отчетам военных учреждений, как итальянских, так и австрийских, то картина полностью подтверждается. В конфиденциальном докладе информационного отдела итальянского военно-морского флота говорилось об «очень тяжелом, суровом» состоянии солдат итальянской национальности в австро-венгерской армии, «подвергавшихся варварскому обращению». В Италии прекрасно знали о практике распределения этих солдат небольшими группками внутри других формирований и содержания их вместе только на этапе начальной подготовки, а также о резком ухудшении условий для этих «несчастных» после вступления Италии в войну[228]. Подобное дискриминационное обращение было осуждено депутатами-католиками из Фриули и Тренто как в посланиях, адресованных центральным властям, так и после возобновления работы парламента в Вене весной 1917 г., в публичных выступлениях. Католики пытались выразить свою лояльность габсбургским институтам, что стоило им жестоких обвинений в «австрийское™» со стороны либералов и националистов.

В феврале 1916 г. Джузеппе Бугатто из Фриули обратился к военному министру в Вене с просьбой о вмешательстве по поводу несправедливого отношения к италоязычным солдатам в имперской армии. При этом он процитировал текст письма, написанного на немецком языке солдатом из Фриули, награжденным за действия в войне на Южном фронте, который жаловался на отсутствие доверия, на постоянное отдаление от линии фронта, на ненависть к Италии, бессмысленно распространяемую на всех, кто говорил по-итальянски[229]. В октябре 1917 г. капитан графства Гориции Луиджи Файдутти написал то же самое в послании на имя премьер-министра, но и ему также не суждено было получить конкретного ответа[230]. Трентинец Энрико Кончи осудил преследования в пламенной парламентской речи 17 июля 1918 г.[231], но к тому времени всё зашло слишком далеко, чтобы восстановить в империи доверие между народами.