Заговорщик - Александр Прозоров

— Вильгельм Фюрстенберг придерживается иного мнения… — отметил Зверев. — Впрочем, после столь решительного начала оба они вдруг решили, что собрать Юрьеву дань все же не помешает. Токмо не для государя, а для казны своей, орденской. Посему по городам ливонским, по епископствам Эзельскому, Дерптскому, Рижскому они послов разослали с указанием требования царского договора, тобой найденного, и повелением серебро нужное собрать. Ну, а дальше начался полный цирк. Марки все вроде как собрали, да вот только отдавать их не желает никто, ни един бургомистр, священник, мэр и как там они еще кличутся?

— По-разному в разных концах, Андрей Васильевич, — кивнул старик.

— Да это и неважно. В общем, бочки с деньгами по подвалам стоят, а кавалеры и бюргеры писульками обмениваются: куда везти, кому, сколько. Каждый желает, чтобы к нему собранное свезли, а сам в чужие руки налог отдавать не желает. Сговорились собрать в Феллин.[14]И опять никак списаться не могут, кому первому серебро доставлять. Наконец комтур не выдержал и самолично отправился за данью собранной. В одно место приехал: бочки в подвале мэрии, подвал под замком, казначея нет, отъехал к родичам по какой-то нужде. Без казначея не открыть. Подождали — не возвращается. Кетлер покуда в другое место отправился. Там казначей есть, подвалы открыты, бургомистр встречает. Сказывают, уже отправили. Кавалер наш в погоню помчался — не догнал. Вернулся — нету серебра. Вестимо, возчики заблудились. В третье место приехал: казначей есть, подвал открыт, бургомистра нет. Без него неведомо, куда дань отложена на время. В четвертом: замок на казне сломался, а мастера нет. Ломать же никто не смеет, добро городское, отвечать придется. И так по всей Прибалтике! Ни одна собака ни единой монетки рыцарю нашему не отсыпала! Время все вышло, ныне знакомец наш, Готард Кетлер, Торопец проезжает. Дани же с ним как не было, так и нет.

— Это славно, — поднял кубок князь Друцкий и соприкоснулся его краем с бокалом Зверева. — Половину дела, почитай, мы свершили. Но не идут у меня из головы слова твои, Андрей Васильевич, о том, что государь лишь в переговорах на ливонцев давить намерен, живое серебро получить не ожидает. Дьяк Висковатый тоже переговорами обойтись хочет. Ливонцы того же самого желают. Как бы не заболтали они все старания наши… Что скажешь, Андрей Васильевич?

— Помню, когда они в замке разговаривали, Кетлер сказывал, что дикие русские варвары обойдутся и без ливонского серебра. Царь глуп, обещаниям простым верит. Они ему голову заморочат, раз за разом откладывать выплату станут, пока напасть какая не случится, чтобы опять в Москве про западные окраины забыли. Как османы с юга ударят — из русской памяти враз все долги соседские повылетят.

— Ты, княже, ровно рядом с магистром на тех приемах стоял!

— Так, почитай, и было, Юрий Семенович. Мастерства моего еще года на два хватит, хоть каждый день спрашивай. Только вот слова о доверчивости Иоанна Васильевича мне в душу запали. То, что клятвам он и впрямь верит, изменников просто под честное слово прощает — это каждому ведомо. Но открыто пользоваться сей слабостью и добротой царской… Это, думаю, государю не понравится. Да и прочие их планы — тоже. Милостив он, но клятвопреступления не приемлет. За измену простит, но нарушения клятвы не спустит.

— Так-так, — покивал Друцкий. — Но ведь разговор сей государю не ведом. С чего бы ему гневаться?

— Вот как я прикинул, — отхлебнул вина Зверев. — Мне бы слугу со двора постоялого взять, где ливонцы останавливались, заговорить его на куриной траве, да и внушить ему, что он сам сей разговор меж послами слышал. Дадим ему после того пару гривен, пусть в Москву мчится, да всем про услышанное рассказывает. В приказе посольском пусть Висковатому в ноги падет, повторит, как царя обманывают, боярам встречным плачется. Да и мы с его слов про то друзьям-знакомым поведать сможем.

— Ловко задумано, — похвалил старик. — Одного понять не могу. Коли ты служке дворовому две гривны отсыпать намерен, зачем ему видения устраивать? Нечто он так нужных слов не запомнит?

Князья рассмеялись, и Юрий Семенович продолжил:

— Когда же ты осуществить сие намерен? Посольство недалече.

— От Торопца до Москвы обозу десять дней пути, не менее. А то и пятнадцать. На почтовых же я завтра к вечеру там буду. День — на выбор служки, умного и понятливого, еще день — сюда возвернуться. Итого, неделя в запасе получится, не менее. По всей Москве слухи успеем распустить, было бы желание.

— Тогда за успех, — поднял кубок старик. — И да поможет нам Бог.

В Торопец Зверев помчался один. Ямская почта была весьма дорогим удовольствием даже для князя Сакульского. Зато обеспечивала скорость! Запрыгнув в седло, он давал шпоры скакуну и мчался во весь опор до следующего яма — около двадцати верст, чуть меньше часа стремительного галопа. Во дворе спрыгивал, пихал служке подорожную, разминался несколько минут, пока смерды перекидывали седло со взмыленного, тяжело дышащего скакуна на свежего, снова взмахивал в седло — и опять гнал коня на грани полета. Двор — скачка, двор — скачка, и опять — двор. Одиннадцать дворов, одиннадцать скакунов — и уже через десять часов князь спешился во дворе хорошо знакомого постоялого двора. Знакомого не ему — Готарду Кетлеру, глазами которого он видел эти ворота с надломленной жердиной, этот покосившийся хлев и медный православный крестик над башенкой в углу дома.

— Это… — бросив подворнику повод, махнул рукой Андрей и понял, что погорячился. После начатой задолго до рассвета скачки, без остановок для обеда и отдыха, все его тело ломило, ноги еле шевелились, руки затекли и даже язык ворочался с трудом. Какие уж тут поиски и уговоры доносчика. — Завтра…

Постанывая при каждом шаге, прихрамывая на обе ноги и совершенно не чувствуя седалища, Зверев доплелся до двери в дом, ткнул пальцем в согнувшегося в поклоне хозяина:

— Я возьму вторую светлицу по левую руку. Вели принести туда кваса.

— А кушать что станешь, боярин?

— Князь, — поморщившись, поправил его Андрей. — Завтра.

— Будет сделано, княже, — тут же согласился хозяин.

Зверев кое-как поднялся на второй этаж, толкнул нужную дверь, стянул у порога сапоги, сбросил налатник и упал на постель, лицом в подушку.

В этой позе его и застал рассвет. Слабый скрип двери в жирных от сала подпятниках вернул князя к реальности. Он перекатился на спину, схватился за рукоять сабли — и застонал от боли. Тело болело сильнее, нежели вчера.

Болело от ногтей на ногах и до кончиков давно не бритых волос.

В светелку вошел всего лишь слуга: узколицый, русый, с потухшими глазами и кривым ломаным носом. Притворив пяткой створку, он тяжело поставил на стол глубокий лоток с коричневой тушкой.

— Прости, княже, беспокоить не хотел. Хозяин сказывал, ты вчера с дорога, устал, не ел ничего. С утра охоч до угощения окажешься. Вина принести?

— Квасу… — простонал Андрей, с трудом вставая на ноги. — Только квас. Во рту, как кошки нагадили. Вчера отчего… — Тут он увидел стоящий на столе кувшин и поправился: — Вчерашний в погреб отнеси, теплый.