Мальинверно - Доменико Дара

если Эмма была жива, тогда кто похоронен в ее могиле?

Небольшая дорожка, ведущая к ней, упиралась в кладбищенскую стену: если повернуть на нее с центральной аллеи, то слева будет стена, а справа ряд захоронений. Всего их двенадцать, последней была могила Эммы, она отличалась от других, потому что рядом оставалось пустое место, как будто оставленное еще для одного человека, как бывает возле семейных склепов. После нее узкая перпендикулярная тропинка вела к параллельному ряду могил.

Я проверил вблизи; пощупал окаймлявший ее цементный бордюр, памятник с фотографией, убедился, что они выполнены одновременно, без позднейших переделок. Осмотрелся вокруг в поисках каких-либо несоответствий, но здесь все было как у всех. Предположение об инсценированном захоронении подтверждали отсутствие имени и дат, а кроме того, белый квадратик на кладбищенской карте. Но если это подтасовка, то ее следовало сделать по правилам – с именем, датами, чтобы выглядело правдоподобно. Одна мысль сменяла другую, опровергавшую ее, а мне требовалась ясность.

Поэтому, когда я вернулся в подсобку и встретился там с Марфаро, то решил начать с него:

– Вы помните, я давал вам фотографию?

– Как же, конечно, помню.

– Когда вы ее увидели, она вам никого не напомнила?

– В каком смысле? Знаю ли я ее?

– Да, не показалось ли вам ее лицо знакомым?

– Нет, в памяти не всплыло… Знаете, сколько лиц покойников я повидал на своем веку?

– Вы сейчас не заняты?

– Надо заехать в мэрию, но это не срочно.

– Тогда, прошу вас, пойдемте со мной.

Стремление понять было срочным, я пренебрег мерами предосторожности.

Привел его на могилу Эммы.

– Вот эта женщина. Ее вы можете вспомнить?

Марфаро нацепил очки для чтения, постоянно висевшие у него на шее, и приблизился к фотографии.

– Много я видел лиц, но этого точно не помню. А ведь красивых женщин трудно забыть.

Он придвинулся еще ближе, так близко, что дышал ей в лицо; я видел, как запотело стекло, и страшно был уязвлен этим выходом за пределы дозволенного.

– А вы уверены, что она из Тимпамары? Позвольте, но ведь вы говорили, что фотографию заказали родственники?

– Совершенно верно, они просили снять копию с этой фотографии, поэтому я заинтересовался, но после этого я их больше не видел.

– Знать, приезжие…

– Или эмигранты из этих краев, приехавшие на короткую побывку…

– Ну да… Но в любом случае, ее я не помню. Сами видите – ни имени, ни дат.

– Она здесь не единственная такая.

– Представляю… но это тоже способ забыть.

– В каком смысле?

– В том, что если не пишешь даже имени, то, наверное, есть причина, и довольно весомая. – Он снял очки и отвернулся от памятника. – Мне пора.

– Я вас провожу.

В дверях подсобки кто-то стоял. Когда мы приблизились, оказалось, что это посыльный из мэрии.

Мы поздоровались.

– Здравствуйте, а я как раз к вам, Мальинверно.

Славный человек, Варапо́дио, но я помнил о его последнем визите и, надо сказать, встревожился.

– Вас вызывает мэр, зайдите, когда сможете.

Это сообщение мне не понравилось.

– Не знаете, по какому вопросу?

– Мне не докладывают. Я должен уведомить, и на этом все. Когда сумеете, без всякой спешки.

Марфаро предложил подкинуть его:

– Вы назад в мэрию? Тогда садитесь. Я тоже туда.

– Вот это облегчение, спасибо!

Я подумал, что до мэра дошли слухи о позднем открытии кладбища, и счел, что вопрос нужно решить сразу же.

– Я с вами, – и ужавшись, мы втроем поместились на переднем сидении мотокара.

Я подготовился к неприятному разговору, но, к счастью, первое лицо города отсутствовало, занималось учрежденческими вопросами. Я попросил секретаря передать, что заходил, и отправился обратно на кладбище, всю дорогу думая, что бы мог означать этот вызов – незначительное опоздание или что-то более важное. Но что бы он ни означал, лучше мне от этого не было.

Когда ближе к вечеру я вернулся на могилу Эммы, то вместо женщины в черном увидел третий цветок репейника, в вазе, перед безымянным памятником, точно как два предыдущих.

Присел на скамеечку и уставился на цветок.

Я всегда подозревал Просперо Альтомонте, потому что он был единственный, кого я видел перед памятником, и куст репейника в его огороде был, по-моему, достаточным доказательством.

Но появление воплотившейся Эммы разрушало все гипотезы, и было гораздо вероятней, что это она собственноручно поставила в вазу колючку и что Просперо-Дон Кихот – лишь плод моего больного воображения. Я вынужден был продвигаться, строя предположения и догадки, а они требуют кратчайшего логического пути, что в данном случае означало, что ожившая Эмма принесла на могилу репейник в то время, когда я прохлаждался в мэрии.

До закрытия оставалось еще время, и я решил посадить анемоны на клумбе за подсобкой. Высыпал из мешка свежую землю, когда увидел входящего мельника. Именно его.

Он нес цветы. Я присмотрелся. Гиацинты.

Незаметно я последовал за ним. В конце центральной аллеи он не повернул в сторону Эммы, а взял направо, в сторону своей покойной жены, возле которой оставался все время, что пробыл на кладбище, с четверть часа. После чего ушел восвояси. Неожиданное поведение гидальго в робе, опушенной мукой, окончательно сместило ось моих идеальных реконструкций, подтвердив ошибочность моих ранних предположений.

Я смотрел на него издалека все то время, пока он общался с душой усопшей супруги, лицо его было печальным, временами страдающим по невозвратному прошлому. Уходя, он наклонился и прильнул губами к ее фотографии.

Закрыв глаза.

Безразличие мельника к Эмме было окончательным доказательством, что он не имел отношения к цветкам репейника и что теперь все замыкалось на женщине в черном: она сама приносила себе цветы подобно тому, как и я приносил цветы своему подобию, умершему брату-близнецу, и видел свое младенческое я, которое назвали Ноктюрном.

Когда он ушел, я глубоко и с грустью вздохнул.

Из-за Эммы, которая не удостоилась даже его взгляда.

Из-за всех таких же, как она, а их было немало на этом кладбище, о которых никто не вспоминал.

Из-за себя – порой я чувствую себя ближе к покойникам, чем все родственники, приходящие их навестить.

Из-за тех, кто умирал в одиночестве, кто навеки похоронил свою любовь, кто должен был эмигрировать в неизвестные страны, кто молчаливо оплакивал упущенный случай, из-за всех одиноких и заброшенных в мире людей.

17

Не успел я открыть кладбище, как через несколько минут прозвучал колокол по покойнику, и я, как все жители Тимпамары, слыша эти короткие и глухие удары, подумал, кого же Господь призвал к себе на этот раз. Через полчаса явился могильщик и доложил